Надежда Шапиро
Надежда Ароновна Шапиро (1949) – учитель литературы московской школы № 57. Доцент НИУ ВШЭ, учитель высшей категории. Стаж с 1970 года.
Образование: Московский ордена Трудового Красного Знамени государственный педагогический институт им. В.И. Ленина, специальность «учитель русского языка и литературы».
«Раньше уровень грамотности был выше, потому что учили лучше», «наше поколение больше читало». Надежда Шапиро, учитель литературы с 46-летним стажем рассказывает о том, какой школа была «тогда» и «теперь», можно ли научить читать детей, если не читают родители, и как преподавать Толстого тем, кто до него «не дорос».
– Вы помните свой первый класс? Какими были ваши ученики?
– Я училась на пятом курсе педагогического института и работала в вечерней школе свиноводческого совхоза «Белая дача» в Подмосковье. Мои ученики были взрослыми людьми, многие старше меня. Один из них так уважал учителей, что приносил нам огурцы из совхозной теплицы. Мои ученики ценили знания, но что делать с литературой, они не знали. Всё остальное было ясно: как решать примеры, учить параграфы…
– Не читали?
– Они не знали такого занятия. В совхозном клубе литературы было мало. Я сгоряча стала собирать у всех однокурсников книги и приносить их в авоське. Приносила, раздавала, а на следующий день не являлся никто из тех, кто получил книги, – как урок вести?
Мне казалось, что у меня есть особая миссия – просвещения. Я сама начиталась романтичных книг об учителях, и мне хотелось, чтобы все читали. Тогда еще не было фильма «Большая перемена» про вечернюю школу, но я его немного как бы предвосхитила…
– И тогда ученики начали читать?
– Кто-то начал читать. Помню, один ученик гордился: «Я в армии прочитал первый том “Анны Карениной”». Я обрадовалась: «Как здорово! А второй что же?» – «Демобилизовали». Иногда я читала вслух небольшие произведения. Однажды у нас был очень живой разговор про Некрасова. Всем понравилось, особенно тот отрывок, где сказано: «Не дело – между бабами счастливую искать». Ученицы сказали: «Ой, правда, не дело». У нас в классе был милиционер Курдюков, он на это ответил: «Дуры, это же про “до революции” всё написано». Женщины сразу сникли. Этот класс больше всех писателей тронул Некрасов, потому что он был близок к их жизни.
Учитель из параллельного класса просто диктовал главы из учебника. Тогда я думала, что это профанация, сейчас понимаю, что он честно давал ровно то, что ученикам было нужно. Мне же хотелось общечеловеческого остатка, не только успешного сочинения в агротехнической академии.
Однажды я повела всю школу во МХАТ на “Чайку”. В театре все были впервые в жизни, включая учителей. Все начали перекрикиваться: «Маня, ты меня видишь? Я тебя вижу. Ой, Художественный театр!» Перед этим я ученикам рассказывала: «Хорошо, что мы будем на галерке, на галерке публика должна быть демократической». Они были очень демократической публикой. Во время спектакля никто не кричал, зато постоянно спрашивали: “Что там говорят?” Не слышали, что было на сцене, а сюжет “Чайки” не знал никто. Я с позором бежала после спектакля. Трогательные воспоминания.
– А как учились дети до 90-х годов?
– На следующий год после вечерней школы я работала в дневной школе для детей поселка кирпичного завода. Это было очень сильным и болезненным столкновением с действительностью. Я совсем не знала той жизни, которую увидела там.
Мне сразу дали пять классов от трех разных учителей, сбросили на меня самых тяжелых детей. Трудным возрастом считался 7-8-й класс, перед ПТУ. Все эти классы дружно шли в ПТУ, а я должна была преподавать им Пушкина. Это было пустой затеей, но я честно старалась. У нас был литературный кружок, мы ходили по Москве. В основном там были мальчики из семей, в которых родители страдали алкоголизмом. Учить с ними надо было не “Евгения Онегина”, но на то, чтобы поменять программу, у меня не было ни полномочий, ни смелости. После этого я пришла в более “благополучную” школу в Измайлово.
– Какие тогда были трудности в школе?
– Трудности во все времена остаются примерно одинаковыми. Школа была хорошей, а семьи неблагополучными. Классный руководитель должен был ходить по домам, смотреть условия жизни учеников. Бывало, мне открывал дверь взрослый в спадающих кальсонах и, не обращая на меня внимания, валился спать. Я понимала, что нет никакого смысла говорить с этими родителями о поведении их детей.
При самых хороших условиях в школе, благих намерениях учителей было очень трудно научить этих детей литературе. Мы не боги. Многие дети, увы, пошли по стопам своих родителей, хотя мы всеми силами пытались этому противостоять. Сгоряча я делилась с коллегами: “Может, их всех лишить родительских прав?” Мне сказали: «Дурочка, сейчас у них есть, по крайней мере, своя кровать, они дома. В детском доме у них не будет ничего своего”.
Мы старались. Литература в семьях, где не читали и не читают, – это очень специфический предмет. Мне надо было дружить с детьми, ходить в походы, ставить спектакли, чтобы им было интересно и они мне верили. И тогда они были согласны прочитать то, что я задала.
В старших классах мотивация была очень практической и конкретной: написать сочинение, поступить в институт. Тем, кто поступать не собирался, литература была не нужна. Чтения на одном эстетическом интересе, без семейной традиции, как правило, не получается. Исключения редки. Многим детям просто трудно было читать: плохо умели. Пока одно слово читают, другие забываются. Какое чтение, когда это труд, а не удовольствие.
В начальной школе, правда, проверяли технику чтения – скорость. Это очень смешно и нелепо, дети даже не могли пересказать, что они протараторили.
– Но со своими учениками вы читаете стихи вслух…
– Хором читаем. Польза в таком чтении вслух одна: стихи надо попробовать языком, губами, произносить, чтобы почувствовать. Я не люблю задавать учить стихи наизусть, потому что не понимаю, как это проверять. Я поступаю иначе: мы разговариваем про какое-нибудь стихотворение долго и подробно. Я спрашиваю: «Теперь вы его запомнили?» Каждый произносит, пусть с запинками, но что-то получается. Мне нравится это только потому, что чтение стихов становится не стыдным, не чудным, а принятым в этой среде делом. Никто не шутит, не показывает язык, а читает и запоминает стихи.
Это одна из главных задач школы – дать детям представление о норме, как мы ее понимаем, о хорошей высокой норме. В норму в моем понимании входит чтение стихов, естественный интерес к ним.
– Достаточно ли в школе уроков литературы? Существует проблема количества часов?
– Проблема в том, что сами учителя часто заменяют литературу русским, потому что ЕГЭ по русскому сдают все, а литературу – единицы. Учителя стараются принести практическую пользу детям. Важность уроков литературы перестала быть очевидной, и пошли необратимые, на мой взгляд, процессы.
– Есть ли у этого последствия, связанные с уровнем грамотности? Ведь количество чтения переходит в качество письма, а сейчас многие пишут, как им “хочиться” и “нравиться”.
– Я не знаю, кто померил уровень грамотности предыдущей эпохи. Никто никогда не видел, как пишет подавляющее количество людей. Сейчас ситуация стала более очевидной только из-за технического прогресса, грамотность и неграмотность массы людей вышла на поверхность, но мы не знаем, как писали люди 30 и 40 лет назад. Ученики писали мне из армии: «Извените за ошибки». Я не думаю, что уровень грамотности из-за уроков литературы сильно упал.
Я часто слышу, что упал уровень устной речи. Он упал, потому что сейчас на радио диктор говорит не “по бумажке”. Раньше даже экскурсии были заранее утверждены по методичке и подписаны. Эта мертвая речь была грамотной, но мы предпочитаем живую.
– Существует ли мода на тех или иных авторов? Например, в 90-е школьники любили поэтов Серебряного века, сейчас – Бродского и Евтушенко…
– Зависит от конкретного класса. В одном из моих классов в большой моде был Ремарк. Одна девочка принесла, стала рассказывать, и все прочитали. В нашей школе хороший тон – читать классику.
– У школы был золотой век? Сейчас говорят, что 90-е были прорывом для уроков литературы.
– Ровно 30 лет назад разрешили читать то, что в школе не читали раньше. Я очень хорошо помню, как это было. Я получила письмо от ученика, который на тот момент уже служил в армии, он писал: «Надежда Ароновна, что у вас там происходит? Мне Машка прислала журнал, а в нем Гумилев!» Прислали ему “Огонек”. Это было 100-летие со дня рождения Гумилева, 1986 год.
Я и раньше много “запретного” читала детям, не называя авторов. Я читала Бродского, они спрашивали: «Кто это написал?» Я говорила: «Поэт Мартынов». Однажды заболела учительница математики, я долго заменяла ее в 11-м классе. У меня появились лишние часы, и я стала вслух читать детям «Котлован» Платонова. Раньше не могло быть и речи о том, чтобы включить его в программу, но его слушали, и я рискнула. Свобода проявилась и в другом – можно было не говорить эти невероятные слова, без которых не обходилось ни одно сочинение: “Некрасов – певец горя народного”. Много лет в билетах на устном экзамене по литературе не менялись формулировки: «Красота души советского человека, воина и труженика по «Судьбе человека» Шолохова», «Образы коммунистов…», «Образ Ленина в поэме Маяковского», «Образ Ленина в очерке Горького».
90-е годы для школы были разными. Когда я покидала английскую школу, в которой тогда работала, директор сказал на прощание, что я неправильно преподавала «Поднятую целину», неверно трактовала коллективизацию. При этом шел 1992 год! Многие школы застревают в каком-то десятилетии, совсем не обязательно в том последнем, в котором мы на самом деле живем. Есть школы, которые до сих пор живут в советское время.
– Что отличает современный подход к преподаванию литературы?
– Нет никакого единого подхода, конечно. В общем, пока меньше, чем раньше, голой идеологии, больше интереса к тому, как сделано произведение. Я более или менее точно представляю положение дел, потому что несколько лет вхожу в состав жюри Всероссийской олимпиады по литературе, а еще руковожу конкурсом по литературе Ломоносовского турнира – это большая многопредметная олимпиада школьников, тысячи участников. Есть много очень грамотных и интересных детей по всей стране. Вот приходит смотреть свою работу девочка из Тюмени, явная победительница. Спрашиваю: «Как ты этому научилась?» Говорит: «Это всё моя учительница, а ведь я только год в ее классе…»
На Ломоносовском турнире у нас разные задания, стараемся не повторять то, что бывает на Всеросе. Например, предлагаем что-нибудь сочинить по определенным правилам, скажем, центон, акростих, сонет, октаву… Вот недавно было задание по поэме Евтушенко: надо было не только догадаться по разным приметам, к каким поэтам обращается автор, но и написать свое обращение к какому-нибудь поэту в стихах. Ерунды, конечно, много прочитали, но были и замечательные стихи. Лучшее мы публикуем на сайте Турнира.
Но многое зависит не от нас. Вот 9 апреля была утверждена новая «Концепция преподавания русского языка и литературы в Российской Федерации». Там среди прочего есть очень настойчивое пожелание изучать литературу народов России. У нас в запасе есть много хорошей литературы из бывших республик Советского Союза, но теперь это не считается…
Не грех вспомнить «Журавли» Расула Гамзатова, отрывок из прозы «Мой Дагестан» или стихи Давида Кугультинова. Но когда такие рекомендации приходят в форме директивы, для меня это выглядит тревожным сигналом. Ханжеским образом в литературу начнет внедряться обязательное изучение того или иного автора, выбранного не за качество поэзии, а по совсем другим, нелитературным критериям. Дружбе с автономными республиками не должны приноситься такие жертвы!
– Как преподавать литературу в классе, где одни дети доросли до “Анны Карениной”, а другие еще не готовы воспринимать серьезные произведения?
– У меня с этим связана смешная история: в математическом классе было пять вундеркиндов. Маленькие дети перепрыгнули через класс, они еще возились и дрались из-за ластика, а у нас по программе – «Война и мир». Прихожу в класс, а там очередная драка. Спрашиваю: «Что творится?» – «Надежда Ароновна, это невозможно, он взял мой ластик!» Я предложила цивилизованный способ разрешения конфликтов – дуэль. Мы как раз читали про дуэль Пьера с Долоховым. Они обрадовались: «Дуэль, дуэль!» Секунданты (старшие ученики) спрашивают: «Драться будете до первой крови или до окончательного истребления?» Они говорят: «До окончательного!» Дуэль проходила в форме ответов на вопросы по первому тому. Так мы повторили текст.
А когда в восьмом классе читали “Ромео и Джульетту”, я решила показать фильм Дзеффирелли. Мальчики полезли под парты от смущения, закрывали лицо руками. Пришлось всё прекратить.
Мы, учителя литературы, понимаем, что все наши прекрасные цели никогда не будут достигнуты, но при этом польза от нашей работы очевидна. Не существует единого рецепта, когда и как читать. Главное – чувствовать, что происходит в классе, и дать каждому столько, сколько он сможет взять.
Информация и фото с сайта pravmir.ru
