Олег Лекманов. Фото с сайта daily.afisha.ru
Игорь Кириенков обсудил с одним из самых известных российских литературоведов, чья знаменитая биография Мандельштама недавно вышла в «Редакции Елены Шубиной», празднование 125-летнего юбилея поэта, фильм «Сохрани мою речь навсегда» и практическую пользу от филологии.
— Ваша книга о Мандельштаме выходит уже в четвертый раз, и со стороны кажется, будто жизнью поэта сейчас систематически занимаетесь только вы и Павел Маркович Нерлер. Это иллюзия, или биография Мандельштама на сегодняшний день так хорошо исследована?
— Это, конечно, абсолютная иллюзия. Еще в 1973 году была опубликована книга американского филолога Кларенса Брауна, дружившего с Надеждой Яковлевной Мандельштам и собравшего очень много материалов. Также свой вариант биографии Мандельштама несколько позже меня опубликовал швейцарский славист, поэт и переводчик Ральф Дутли. Кроме того, есть прекрасная хроника жизни Мандельштама, которая вышла приложением к его собранию сочинений. Так что теми или иными аспектами жизни поэта занимались многие исследователи. Но когда я начинал писать о Мандельштаме, полноценной биографической книги о нем действительно не было, и мне захотелось эту задачу решить, а дальше переиздания обогащались новым материалом.
— А почему нет его ревизионистских жизнеописаний — в отличие от ахматовских, скажем? Никто отчего-то не пишет ни «Анти-Мандельштама», ни «Неизвестного Мандельштама».
— Я думаю, дело вот в чем: Мандельштам был настолько сложный и замечательный человек, что любой его честный биограф пишет одновременно и «Мандельштама», и «Анти-Мандельштама». С Ахматовой немного другая ситуация: она абсолютно канонизированная фигура, она сама себе поставила памятник еще при жизни, поэтому понятно желание некоторых исследователей этот пьедестал немножко пошатнуть. У Мандельштама такого памятника никогда не было: заметьте, все те монументы, которые воздвигают в его честь сейчас (лучший из них — воронежский памятник работы гениального Лазаря Гадаева), — это если не карикатура, то гротеск.
— Предыдущие издания критиковали за «сухость изложения» — качество, которое лично мне представляется одним из главных достоинств этой книги: автор позволил каждому свидетелю быть услышанным. Насколько трудно было поддерживать такую нейтральную интонацию?
— Это было нетрудно, потому что для меня это был естественный тон. Когда читаешь беллетризованные биографии, то испытываешь — я испытываю — чувство неловкости. А когда читаешь, например, лотмановскую биографию Пушкина, то испытываешь наслаждение. Конечно, мне хотелось пойти по второму пути. Я не говорю, что достиг этого уровня, но вектор движения был именно такой.
— В книге очень тактично и в то же время твердо проводится разделение между фактами и домыслами. Помогает ли вам владение филологическим аппаратом в повседневной жизни — например, при чтении новостей?
— Я всегда довольно много преподавал, и студентам приходится часто объяснять, что это за филология такая и зачем мы ею занимаемся. Вот я им и говорю: учитесь хорошо по моему предмету и будете понимать что-то в жизни. Конечно, наивно предполагать, что раз я умею анализировать текст, то смогу и в жизни во всем разобраться. Но действительно иногда — особенно в том, что касается политики, — навыки анализа филологического текста помогают увидеть, где правда, а где ложь. Хотя понятно, что представление о жизни как о тексте — оно несколько упрощенное. Неожиданные — хорошие и плохие — сюрпризы, которые все время преподносит жизнь, смешивают карты.
— За последние тридцать лет силами многих блестящих русских филологов расшифрованы и прокомментированы самые темные мандельштамовские вещи — включая, в частности, знаменитые «Воронежские тетради». Остались ли еще тексты, ключ к которым пока не подобран?
— Проблема науки о Мандельштаме во многом состоит в том, что очень часто происходит открытие велосипеда. Допустим, тот же Браун в 1973 году разбирает какое-то стихотворение, и в наши дни приходит филолог, в силу разных причин не читавший этой книги, и повторяет в своем тексте более-менее то же самое. Поэтому сейчас я хочу собрать библиографические сведения обо всех микроразборах всех стихотворений Мандельштама в одну книгу, чтобы дальше исследователи, студенты и преподаватели смогли ясно увидеть, что уже сделано до них. Я должен сказать, что есть около десятка стихотворений, о которых пока не сказано совсем ничего, как тех, что были написаны году в 1908-м, еще до «Камня», так и поздних, воронежских. И потом, мне кажется, в самом вашем вопросе есть ошибка: мы не откроем всех секретов даже у Маршака и Евтушенко — что уж говорить о поэте уровня Мандельштама. Знаете, Сергей Сергеевич Аверинцев, еще один великий филолог, много писавший о Мандельштаме, почти все свои лекции заканчивал словами: «А может быть, все было совершенно наоборот». Я думаю, что и мы, занимаясь Мандельштамом, должны понимать, что все могло быть совершенно наоборот.
— Насколько вообще хрестоматийный Мандельштам — классичный, веский и изящный одновременно — внятен нашему блоковскому времени?
— Михаил Леонович Гаспаров, лучший, по-моему, комментатор стихотворений Мандельштама, говорил, что когда мы занимаемся каким-либо поэтом как филологи, мы, по сути, пишем автобиографию. То же относится и к читателю: когда мы читаем стихи — Мандельштама, например, или Блока, или Ходасевича, — мы у каждого из них выделяем то, что существенно для нашего времени. И я не думаю, что Мандельштам, как всякий огромный поэт с неисчерпаемым богатством языка и мотивов, которые вступают друг с другом в какие-то сложные отношения в пределах одной строки, будет забыт или вдруг станет неактуальным. Взять хотя бы «Мы живем, под собою не чуя страны» или стихотворение про голодный Крым.
— А возможно ли присвоение Мандельштама поклонниками «мира державного», встраивание его стихов (вроде «В белом раю лежит богатырь…») в имперский контекст и канон — как, например, это случилось в прошлом году с Бродским?
— Как вы сами знаете, в этом году отмечается 125-летняя годовщина рождения Мандельштама, и если включить телевизор, можно увидеть, что его пытаются превратить в почти государственного поэта. Мне предложили войти в комитет по празднованию мандельштамовского юбилея, и я, подумав, отказался. Дело в том, что официальное чествование этого поэта — вопрос довольно сложный, и я не знаю, как к такому празднованию относиться. Да, конечно: замечательная выставка в Литмузее, новые издания книг самого Мандельштама и о Мандельштаме — и в то же время все эти вечера, когда актеры дурными голосами читают его стихи, какие-то бесконечные памятники, скверы, улицы.
И как только я написал об этом в фейсбуке, тут же в комментарии пришла довольно большая масса людей, и даже в одном как бы литературном бульварном листке мне ответили, что на самом деле Мандельштам прославлял Сталина и все такое. Так могут писать только те, кто действительно плохо знает биографию Мандельштама и совсем не понимает его стихов. Хочу при этом подчеркнуть, что никто не имеет монополии на Мандельштама, никто не может себе его присвоить: если вы хотите так его читать, вы тоже имеете на это право. Только покажите тексты, покажите стихи, которые, на ваш взгляд, свидетельствуют о том, что Мандельштам был бы за аннексию Крыма или что Мандельштам был государственником, и тогда мы поговорим. Я думаю, что как только мы начнем их разбирать, мы сразу поймем, что никакого отношения к действительности такие прочтения не имеют. Тот же Аверинцев замечательно отметил, что Мандельштама был «виртуоз противочувствия»: вот и в «просталинской» «Оде» встречаем образ — «Уходят вдаль людских голов бугры». Ничего себе восхваление! Вы бы хотели, чтобы вас так восхваляли?
— И кому, по вашему мнению, должна быть делегирована организация подобных торжеств — государству (с известными поправками), академическим кругам или поклонникам-активистам?
—Пускай делают, что хотят — государство, актеры-любители, «академические круги», — а я буду решать, в чем участвовать, а в чем нет. Кто я такой, чтобы пытаться что-то запрещать и говорить: «Вот этого не надо». Мандельштам был живой и сложный человек. Ведь как он сам о себе говорил: «Мало в нем было линейного, нрава он был не лилейного». И вот одна из моих задач заключалась в том, чтобы показать, какой это был непростой, трудный в общении и при этом необыкновенный, гениальный человек. А юбилей — это всегда запихивание в канон, упрощение, игнорирование «неудобных» фактов.
— Вспоминая вашу лекцию о Мандельштаме и Цветаевой, в очередной раз задумываешься, имело ли то поколение шанс на другую, более благополучную судьбу. Иначе говоря, можем ли мы представить себе Мандельштама-эмигранта — условно говоря, собеседника Паунда и Элиота и, может быть, наставника Одена и Милоша; в общем, фигуру, всемирно признанную еще при жизни?
— Как известно, реальная возможность покинуть советскую Россию у Мандельштама была: он мог, как и многие, эмигрировать за границу из Крыма. Он мог уехать, но не уехал, как и Ахматова, которая тоже об этом серьезно задумывалась. В общем, было такое вегетарианское время сразу после революции, в конце 1910-х — начале 1920-х годов, когда люди уезжали, и многие из них, как Георгий Иванов или Георгий Адамович, прожили довольно длинную жизнь. Другое дело, что, мне кажется, совершенно неплодотворно пытаться представить, что бы там с Мандельштамом стало, потому что тем, кто жил в эмиграции, приходилось очень трудно. Хоть у них и не было государственного асфальтового катка, который раздавил почти всех писателей, оставшихся здесь, — от Платонова до в конечном счете Пастернака. Да, они были свободны, но они были никому не нужны. Вот Ходасевич, например, лучший поэт эмиграции, он же просто перестал писать стихи в конце концов, и это же не просто так произошло! Мандельштаму была очень важна аудитория, ему было важно, чтобы его слушали…
— Вспомним звонки своему куратору из НКВД…
— Да, есть много разных примеров, и поэтому я не знаю, что бы с ним произошло, если бы он оказался в почти полной изоляции. Может быть, он бы стал наставником Одена. А может быть, просто замолчал — у него же случались довольно большие стиховые паузы, когда он по нескольку лет не писал стихотворений.
— В новом издании приведены строчки из современных поэтов, очевидно навеянные автором «Tristia». Справедливо ли утверждать, что поэзия и проза Мандельштама вполне усвоены русской литературой и, как он сам прогнозировал, «слились с ней» и «растворились в ней, кое-что изменив в ее строении и составе»? Есть ли у него наследники в европейской культуре?
— Читая стихотворения поэтов, которые мне интересны — Льва Лосева, Сергея Гандлевского, Тимура Кибирова, Юлия Гуголева или Михаила Кукина, — я чувствую, какое огромное влияние Мандельштам оказал на всех русских поэтов последующих поколений. Я думаю, что, может быть, по этому показателю он может сравниться — ну, наверное, не с Блоком, но с Бродским точно. А на Западе через него прошли такие гении, как Целан и Милош. Ральф Дутли приводит в своей книге высказывание Пазолини, писавшего о Мандельштаме как о мировом явлении. А вот еще пример — итальянские специалисты по «Божественной комедии» очень серьезно относятся к мандельштамовскому поэтологическому эссе «Разговор о Данте» и постоянно цитируют его в своих работах, тогда как наши итальянисты только отмахиваются: «А, это он о себе написал». Отрадно видеть, что Мандельштам, сказавший, что акмеизм был «тоской по мировой культуре», этой самой культурой был безусловно и глубоко усвоен.
— Мандельштам неизбежно ассоциируется у нас с античными мотивами. В последние годы можно, вероятно, регистрировать возвращение «античного текста» — и в популярном (фильм «Троя»), и в более утонченном изводе (роман«Благоволительницы»). О чем оно может свидетельствовать?
— Это, наверное, все-таки отдельные выхваченные факты. И потом, что значит возвращение? Античность никогда никуда не девалась. Вся мировая и русская культура есть ее продолжение. Вот был такой великолепно образованный поэт Вячеслав Иванов, много переводивший античных авторов и сам писавший на античные темы. И был Мандельштам, который, по воспоминаниям известного филолога Константина Мочульского, «не выучил греческий, но угадал его». И в двух строках его стихов, продолжает Мочульский, было «больше «эллинства», чем во всей «античной» поэзии многоученого Вячеслава Иванова». На самом деле я так не думаю, у Иванова прекрасные стихи, идеально «воспроизводящие» античность на русской почве, но античный Мандельштам гораздо лучше усваивается, он легче, воздушней. Уж не знаю, хороший ли это комплимент?
— Вы назвали фильм Романа Либерова «Сохрани мою речь навсегда» идеальным ТВ-продуктом…
— Да, я думаю, что он специально разбит на главки, чтобы, когда, условно, по телеканалу «Культура» будут рассказывать про Мандельштама в Крыму, можно было вставить туда соответствующий пятиминутный кусочек, который это прекрасно проиллюстрирует. И та упрощенность, за которую Либерова ругают, — это нормально для ТВ. Это упрощение, по-моему, не губит фильм.
Я должен, кстати, признаться, что был поражен реакцией на этот фильм близких мне по духу людей, которых я считаю и продолжаю считать своими союзниками. Конечно, мне не нравится, как очень по-актерски и даже по-клоунски читает Мандельштама Сухоруков. Или, например, разговор Сталина и Пастернака, мне кажется, сделан в этом фильме не очень удачно: в частности, Сталин не стал бы обращаться к Пастернаку на «ты». Но в целом мне этот фильм понравился: по нему видно, как Либеров любит Мандельштама. Есть несколько чрезвычайно удачных решений: скажем, ереванский кусок, где Сухоруков читает стихи Мандельштама по-русски, а параллельно их сдержанным голосом произносят на армянском языке, и тут же виды гор — это очень красиво и здорово сделано. Или, к примеру, тот фрагмент, который все ругают: рэп Noize MC, с которого картина начинается и которым кончается. Ну вот так Мандельштама воспринимают те, кто сильно младше нас. И московский кусок с Хаматовой — Цветаевой мне нравится. И много чего еще.
— А как, на ваш взгляд, может выглядеть большая кинематографическая или театральная постановка текстов и биографии Мандельштама? Как вы оцениваете имеющиеся — «Египетскую марку», в частности?
— Я, к сожалению, не смотрел спектакль у Фоменко. Вообще, я с ужасом представляю себе любую адаптацию его произведений. Еще раз повторю: я никому ничего не собираюсь запрещать — лучше я просто не пойду на это смотреть. Мне кажется, что современная русская театральная школа в страшном упадке: провинциализм победил! Особенно это видно, если вспомнить лучшие спектакли Товстоногова, Эфроса, Анатолия Васильева, да и Любимова тоже. Вот и в фильме Либерова для меня самыми неприятными были эпизоды, когда эти куколки начинали говорить от лица Мандельштама, разыгрывать сценки в «Бродячей собаке». Это невозможно смотреть и слушать.
— Вы писали у себя в фейсбуке, что раздумываете, кому посвятить свою следующую книгу— Венедикту Ерофееву или Льву Лосеву. Уже удалось определиться с выбором?
— Открою секрет: чем я вот прямо сейчас буду заниматься — это моя заветная мечта. Мы с моим давним соавтором Михаилом Свердловым, работавшим вместе со мной над книжкой о Есенине и собранием сочинений Олейникова, и замечательным тартуским филологом Романом Лейбовым для издателя Ильи Бернштейна будем делать комментированное издание гениальной детской трилогии Юрия Коваля — «Приключения Васи Куролесова», «Пять похищенных монахов» и «Промах гражданина Лошакова». А уже потом Ерофеев.
— Это будет биография?
— Да, у меня есть договоренность с замечательным редактором Еленой Шубиной, и я уже потихоньку начинаю собирать материалы. Это будет сложно, но это очень увлекательно, это еще одна мечта. И про Лосева, если сил и здоровья хватит, я тоже обязательно напишу.
Информация с сайта daily.afisha.ru
