100 лет назад, в августе 1915-го, на фоне все более тяжелой для России ситуации на фронтах Первой мировой войны в Государственной Думе был образован Прогрессивный блок, первую скрипку в котором играла либеральная оппозиция. Действия думской оппозиции стали одним из факторов революции 1917 года, считает доктор исторических наук Алексей Лубков.
– Что представлял собой Прогрессивный блок?
– Объединение шести фракций и групп Государственной Думы – от умеренно правого до умеренно левого направления. Это были либеральные партии, в первую очередь кадеты, прогрессисты, «Союз 17 октября», земцы-октябристы, национал-прогрессисты. В нем не участвовали только крайне левые, то есть социал-демократы, и крайне правые монархисты. На момент его создания в Думе насчитывался 421 депутат, в Прогрессивный блок вошел 221 человек, таким образом, у блока было большинство. А главное – это кто в нем состоял персонально. Там был и лидер кадетов Павел Милюков, и сам председатель 4-й Государственной Думы Михаил Родзянко, и Александр Гучков – руководитель октябристов, и Василий Шульгин – человек, который возглавлял националистическое направление. Иными словами, это все были люди известные и пользующиеся безусловным влиянием и в Думе, и в партиях, и за думскими стенами.
– Чего добивались инициаторы создания блока?
– Они объединились, чтобы добиться образования правительства, пользующегося доверием Думы и общественности, – это не ответственное министерство, но шаг к нему, предполагавший в перспективе пересмотр законов Российской империи, шаг к тому, чтобы не государь назначал правительство, которое должно было отвечать перед ним, а Дума. Это фактически означало бы следующий после Манифеста 17 октября 1905 года этап на пути России к конституционной монархии. На «министерстве доверия» тогда сошлись все участники блока.
– Какова была роль лидера кадетов Павла Милюкова?
– Павел Николаевич – фигура очень непростая. Он был прекрасным тактиком. Как раз в годы существования Прогрессивного блока Милюков продемонстрировал, что тактически его переиграть невозможно. Однако, несмотря на это, общая партия оказалась им проиграна. Знаете, бывают политические деятели и полководцы, которые ни в одном сражении поражения не потерпят, но в войне не победят. Заигрываются и теряют перспективу, горизонт, широту взгляда, подхода. Милюков – именно такой «полководец». Думаю, дело в том, что Павел Николаевич был человеком доктринерского склада. В чем опасность быть историком и политиком одновременно? Политика – это творчество, а историка тяготит наследие прошлого.
– Представление о том, как должно быть?
– Именно. Он пытается эту свою схему применить в жизни, а схемы не работают, потому что жизнь всегда интереснее, многообразнее, сложнее и многие вещи в схему уже не укладываются.
Чем можно, например, объяснить феномен того же Ленина? Тем, что это был не только тактик, но и стратег. У него было прекрасно развито умение подчинять тактические лозунги стратегическим целям. И он, конечно, в творческом отношении оказался гораздо более изощренным, искусным политиком, я бы сказал, он был более ярок и талантлив, чем все его оппоненты.
– А как очутился там Василий Шульгин? Это же образцовый монархист, что он делал в Прогрессивном блоке?..
– Василий Витальевич был патриотом, но он был человек, безусловно, увлекающийся. Шульгин понимал, что надо в стране что-то менять. Но потом сам признавался, что, когда началась конкретная проработка тех или иных сюжетов, вопросов, договоренностей, внутри блока обнаружилась структура, которая функционировала как масонская ложа.
То есть, несмотря на противоречия политические, партийные, элита могла, когда надо, договариваться. Используя в том числе и закулисные схемы. При этом номинальные руководители, может быть, и не знали о погруженности своих соратников во все эти дела.
Вообще, история Прогрессивного блока интересна именно тем, как происходила консолидация самых разных общественных сил. Реальные же действия были совершенно определенно направлены на отстранение существовавшей власти от рычагов управления страной.
– Тем не менее на протяжении всей истории существования Прогрессивного блока среди представителей высшей бюрократии были люди, близкие по взглядам либеральной оппозиции?
– Да, и это прежде всего Александр Кривошеин – фигура выдающаяся, правая рука Столыпина. После гибели Столыпина он продолжил аграрную реформу. Кривошеин считал, что правительство должно реализовывать иную программу, в чем-то он был солидарен с думской оппозицией, и это в конечном счете привело к его отставке, поскольку император занял достаточно жесткую позицию и постарался произвести некоторые кадровые перестановки в высших эшелонах власти.
– В частности, снял с поста Верховного главнокомандующего своего дядю великого князя Николая Николаевича Младшего…
– Шаг очень неоднозначный. По-разному его оценивали и современники, и историки. Но большинство оценок все же негативные: царь сам стал Верховным главнокомандующим, фактически переложил на себя ответственность за положение дел на фронтах, что в условиях побед, безусловно, было бы на пользу власти, но в условиях поражений объективно усиливало критику в ее адрес. Кроме того, в решающие дни февраля 1917-го император оказался далеко от столицы и поэтому не смог повлиять на ситуацию в восставшем Петрограде.
Надо понимать, что в 1915 году побудило Николая II это сделать. К тому времени великий князь Николай Николаевич был для многих символом противостояния политике государя. Он пользовался определенным доверием и авторитетом в армии. Но летом 1915-го мы ушли из Польши, стали очевидны перебои со снабжением вооружением, снарядами и многие другие из давно накопленных проблем, к которым Николай Николаевич как Верховный главнокомандующий имел прямое отношение. Император его отстранил.
Таким образом, тактически государь проявил известную твердость. Он не пошел на уступки оппозиции, добивавшейся создания правительства доверия, удалил из кабинета Кривошеина, убрал из армии великого князя и тем самым сосредоточил в своих руках все нити управления. По логике государя-императора это должно было привести к большей консолидации власти и большей управляемости в армии и в тылу.
– Но к добру это не привело.
– Александр Солженицын в книге «Красное колесо» – «Октябрь Шестнадцатого» точно отметил: да, твердость была проявлена, но вся загвоздка состояла в том, что Николай Александрович – государь-император – зачастую проявлял твердость там, где она, может быть, и не нужна была. А в иных же случаях, напротив, допускал неуместную гибкость.
В конкретной политической ситуации жесткие решения императора только усугубили противостояние. И думцы, прежде всего в лице Прогрессивного блока, стали использовать возможности координировать свои действия не только в рамках Государственной Думы, но и за ее стенами. А у них были достаточно серьезные рычаги влияния, в первую очередь в общественных организациях: в Союзе земств и городов, в Земском союзе, в кооперации.
Это целая тема, которая стала актуальной в последние годы, ее исследование показывает, что, по сути, формирующееся гражданское общество в России уже обладало определенными институтами и той идеологией противостояния власти, которая в конце концов и опрокинула власть и государство в феврале-марте 1917 года.
– Получается, что Николай повел бы себя разумнее, если бы пошел на компромисс с Думой?
– Здесь мы, историки, находимся в очень сложной ситуации. Потому что мы уже знаем результат. И мы видим все тогда происходившее как прямую линию, а изнутри это был клубок противоречий, и реальными ощущались самые разные возможности. Но безусловно, если оценивать решения Николая, так сказать, с экспертной позиции, то он должен был понимать, что в условиях войны раскачивать ситуацию – значит обрекать страну на поражение.
– Что вы имеете в виду под словом «раскачивать»?
– Вовремя не находить и не предлагать пути для согласования интересов, усугублять противостояние.
– При этом значительная доля ответственности лежит и на оппозиции?
– Сейчас трудно сказать, у кого она больше, у кого меньше. В любом случае и власть, и оппозиция были составляющими одной и той же политической элиты. Так что Февраль 1917-го и крушение нашей российской государственности в традиционных формах, произошедшее тогда, – это результат отсутствия единства в элите, и ценностного, и политического, и духовного, и организационного. Именно представители элиты привели страну к тому историческому тупику, из которого мы до сих пор не можем выйти.
Поэтому если уж мы говорим об ответственности, то должны подчеркнуть ответственность обеих сторон, в том числе и либеральной оппозиции. Она была уже достаточно искушенной к тому времени.
Ведь когда началась Первая мировая война, то и кадеты, да и практически все остальные партии, за исключением, может быть, большевиков, поддержали власть. Весь 1914 год они занимали патриотическую позицию, провозгласив курс на «священное единение» в стране, и старались не критиковать царя и правительство. Постепенно, когда ситуация на фронте и в тылу стала ухудшаться, оппозиция начала пересматривать тактику. Само создание Прогрессивного блока – это уже иная программа, новый этап, который привел к эскалации противостояния с властью и к Февралю 1917 года.
– Николай боялся, что у него отнимут власть?
– Да. Очень многое, в конечном счете все, определяет личность. История творится и развивается только благодаря людям. Детерминирующие все и вся законы истории – наследие прежних подходов, методологических и теоретических. Главное все-таки – это человек и его выбор.
Несомненно, Николай находился в определенных рамках, как сейчас бы сказали, «в колее», но возможности всегда остаются: где-то поднажал, где-то, наоборот, уступил. В этом-то и состоит искусство руководителя – политическое, государственное. Он же, стремясь укрепить свою власть, объективно играл на ее ослабление.
Конечно, мы говорим о человеке, который признан страстотерпцем, прославлен Русской православной церковью. Однако в историческом измерении, как государственный деятель, он очень многого не сумел сделать – того, к чему был призван. И об этом нужно говорить прямо.
– Однако война, на первый взгляд, должна была сыграть ему на руку: в момент внешней угрозы общество стремится к консолидации, а не к конфронтации…
– Действительно, война заставляла почти все державы, которые были в нее вовлечены, мобилизовываться. Но в России этим фактически занималась именно либеральная оппозиция. Уже в августе 1914 года общим местом в разговорах стала необходимость мобилизации всего хозяйства под руководством «общественности». Герой одной из моих книг – князь Дмитрий Шаховской – писал о том, что власть должна пойти на сотрудничество, главную роль в котором, поскольку это народная война, должны играть представители «народа», «общественности». Имелись в виду в первую очередь либералы, либеральные силы.
Получалось так, что реально все бремя ответственности за положение дел в стране несла на себе власть, правительственные учреждения. А оппозиция использовала лозунг мобилизации и для критики власти, и для завоевания авторитета.
Да, те же Союз земств и городов или Земский союз очень помогали в деле снабжения армии, в мобилизации внутренних ресурсов. Но каналы финансирования общественных инициатив, как показывают современные исследования, были главным образом государственными. То есть средства были казенные, а сами проекты использовались, помимо прочего, и в антиправительственных, оппозиционных целях.
Возьмем ту же кооперацию. Россия к концу 1916 года заняла лидирующие позиции по уровню ее развития: в обществе были развитые горизонтальные связи. И с одной стороны, это говорит о большом потенциале России, о ее возможностях. Но с другой стороны, мы видим, что у людей, в распоряжении которых находились эти ресурсы, на первом месте была не солидарность с властью, а противодействие ей.
Между тем в руках кооператоров была печать – на уровне уездов и даже сел. И в этих газетах повторялась одна и та же мысль: общество несет на себе все бремя войны, а власть при этом ничего не делает. Естественно, спекулировали на теме Распутина, на шпиономании, на немецком происхождении государыни…
В каком-то смысле создание Прогрессивного блока стало своеобразной вершиной всей этой пирамиды противопоставления общественных сил государству. И это в тот момент, когда шла война, которую называли Великой Отечественной. В нашем сознании Великая Отечественная – это война советского народа против фашизма 1941–1945 годов. Но и Первую мировую современники воспринимали точно так же. Трагедия в том, что в позднейшей ретроспективе она таковой не осталась – ни великой, ни отечественной. И только сейчас мы возвращаем эту священную память о ней и ее героях…
– Но ведь идет война, какое тут ответственное правительство, надо врага побеждать!
– Конечно. Но для оппозиции приоритетом была все-таки власть. Можно по-разному это называть, можно представлять как патриотический порыв, говорить, что дряхлеющая царская бюрократия не способна была вести страну. Но на сколько представители оппозиции сами смогли спрогнозировать последствия своих поступков? Ни на сколько. Ни на йоту. Я уже не говорю о том, как искусственно все это организовывалось уже непосредственно в 1916 году. И поэтому то, что случилось в феврале 1917-го, – прямое следствие их действий.
А потом, когда свержение монарха произошло, оказалось, что ниспровергатели абсолютно несостоятельны как государственные деятели, хотя у них были высокие звания – и академические, и другие, и опыт работы в земствах был. Но одно дело – спорить и критиковать и даже участвовать в каких-то мероприятиях, а другое – реально руководить страной.
– С какого момента, как вы думаете, они размышляли о том, чтобы не просто добиться утверждения ответственного министерства, а уже свергнуть монарха, государя? Вообще есть документы какие-то на этот счет?
– Прямо свидетельствующих документов нет. Все это так или иначе наша интерпретация. Но мы должны видеть, как себя вели те или иные значимые фигуры. Ведь остались мемуары непосредственных участников событий. Кроме того, мы знаем, что происходило весной 1917 года. Поэтому в целом сейчас, полагаю, ни у кого из серьезных историков нет особых сомнений в том, что Февраль стал результатом рукотворного кризиса, созданного нашей оппозицией. Радикальной оппозицией – к тому времени она уже стала таковой…
– Вот в какой момент они перешли черту?
– На мой взгляд, этим моментом как раз и было создание Прогрессивного блока.
– То есть уже в августе 1915 года оппозиция была морально готова к свержению царя?
– Морально была готова взять власть.
– Интересно, ведь у нас про либералов, особенно нынешних, обычно говорят, что они не очень умеют бороться за власть…
– Нет, я не думаю так. Да и нынешние оппозиционеры вряд ли имеют право называться либералами. Но как бы то ни было, их предшественники в борьбе с режимом были вполне искушенными людьми. Другое дело – они в тот момент не понимали, что в условиях созданного ими хаоса может появиться третья сила, которая сметет все, в том числе их самих.
Что же касается локальных целей, то в итоге они их достигли: премьер-министр Иван Горемыкин, против которого они боролись, ушел, на его место был назначен Борис Штюрмер.
– Пример того же Штюрмера показывает: каждый раз во власть приходили люди, еще менее устраивающие оппозицию…
– Как раз в этом и была реальная борьба. Царь как бы давал понять: «Хотите перемен – они будут, но вам они не понравятся, повестку дня все равно определяю я – государь-император». Полагаю, что сама война подталкивала его к тому, чтобы не пытаться развязать клубок противоречий, ослабить их, а настойчиво идти по пути укрепления своей власти.
– Но ресурсов у него для этой самой жесткости было не так много. Даже высшие офицеры уже были против него…
– Да, вы правы. И ресурсы, и само устройство российского государства, и сам режим были уже другими. Режим, безусловно, стал более либеральным, непригодным для предлагаемой царем жесткой схемы.
– Помимо Думы было много различных институций, которые мешали собрать власть в один кулак?
– Немало. Они не то что мешали, но заставляли власть чувствовать себя некомфортно, вернее, предлагали ей такую симфонию, такую «цветущую сложность», к которой оказалась не готова и власть, и оппозиция.
– Была ли у Прогрессивного блока хотя бы какая-то программа за рамками концепции «Дайте нам правительство общественного доверия»?
– Разумеется, не было. Даже в рамках одной кадетской партии теоретически все вроде бы было прописано, но, как только произошла революция и государь отрекся, одни ее члены стали ратовать за то, что надо как можно быстрее остановиться, сделать ставку на создание конституционной монархии и убедить брата царя великого князя Михаила Александровича остаться на троне, а другие кадеты полагали, что чем дальше пойдет революционный процесс, тем лучше. Главная цель для них была – убрать власть. И они этой цели достигли. Другой вопрос – какой ценой.
– Все же был заговор против царя?
– Это был одновременно и заговор, и революционная стихия. Нельзя утилитарно понимать: вот они сели и обо всем договорились. Существовали разные сценарии, но по большому счету заговор имел место.
Нужно иметь в виду, что даже на тех предприятиях, работницы которых вышли 23 февраля 1917 года на улицы Петрограда, были сформированы ячейки тех же Военно-промышленных комитетов, те же рабочие кооперативы, которые были связаны со многими деятелями – не только с социал-демократами, не только с меньшевиками, но и с либералами, да и финансировались они капиталом оппозиционной направленности. То есть даже на микроуровне подтверждается, что февральские события готовились…
– Военные имели отношение к заговору?
– Конечно. Здесь заслуживает особого разговора роль генерала Михаила Алексеева – руководителя штаба Ставки. По сути, он был правой рукой царя. Кроме того, генералы Николай Рузский, Александр Крымов… Я бы сейчас не хотел вдаваться в теорию заговора, но очевидно, что наши оппозиционеры по крайней мере имели везде своих людей или тех, кто разделял их взгляды. Включая военную верхушку, которая оказалась на этом историческом этапе нелояльной государю-императору…
– Почему же выяснилось, что вчерашние оппозиционеры не готовы управлять страной?
– Думаю, потому, что сама обстановка после Февраля 1917-го не давала им возможности остановиться, оглянуться и подумать. Шла война, и нельзя было в ее условиях допускать смены власти. А они ее допустили, и в итоге все пошло так, как пошло.
И еще один момент. Это определенные ограничения, которые либералы, или умеренные социалисты, по каким-то причинам не могли перешагнуть. У того же Ленина таких ограничений не было. И он их переиграл.
– Вы охарактеризовали Павла Милюкова как доктринера. Мне всегда казалось, что он представлял себе Россию подобной какой-нибудь Англии с ее вековой парламентской традицией. То есть примерял к ней негодные лекала. Считал, что случится эдакая «славная революция» и все пойдет как по писаному…
– И не он один! Князь Дмитрий Шаховской, который, в отличие от профессора Милюкова, имел большой опыт земской работы, вообще был труженик и замечательный человек, ставший во Временном правительстве министром призрения (по-нашему, социальной защиты), тоже не справился. Потому что там уже совсем другие вопросы стояли на повестке дня.
Одно дело – работать в условиях более-менее стабильных, а другое – когда ситуация день ото дня меняется. Ведь мы должны понимать, что реально в 1917 году уже не Временное правительство и даже не Петроградский совет все решали. Все решалось на низовом уровне. А внизу была стихия.
Новые либеральные власти все время опаздывали. А ведь были еще и люди, которые сознательно шли на радикализацию, те, кто был в этом более искушенным, кто был просто сильнее как игрок.
– С одной стороны – царь, который в согласии с военной логикой действует жестко, но на практике лишь увеличивает раскол общества. С другой – либеральная общественность, которая вместо того, чтобы поддерживать власть, раскачивает лодку. Такое ощущение, что объективно они объединились против традиционной российской государственности…
– Конечно, можно было бы всего этого избежать, если бы и у той, и у другой стороны нашлась бы добрая воля и если бы они могли вспомнить, что такое в России бунт – бессмысленный и беспощадный. Конечно, это урок для современности, потому что очевидно: параллели возникают с действиями (а иногда и бездействием) и либеральной оппозиции, и власти, и радикальных сил.
– Может, миропорядок, та самая традиционная государственность были не столь уж хороши, коль скоро многие достойные, порядочные и благородные люди были против нее?
– Закономерный вопрос, как мне представляется. Вот здесь каждому – я уж не говорю православному христианину, а просто человеку ответственному – нужно решить, зачем он пришел в этот мир: ниспровергать существующий порядок или вписаться в него, радикально порвать с традициями или соединиться с ними, понять и улучшить их. Это вопрос, который в России существует всегда и который каждый решает для себя сам.
Беседовал Дмитрий Карцев
Информация и фото с сайта Историк
