В пединститут я попал достаточно случайно. Собирался быть живописцем и писать картины. Но, поскольку у меня не было соответствующей подготовки, кроме двухлетних занятий в изостудии Дома культуры им. 40-летия Октября, поступить в Суриковский я не мог. Я дважды поступал в Полиграфический, но не прошёл по конкурсу в первый год, а второй раз меня откровенно завалили на истории. Что делать? И тут один мой знакомый Стас Фанталов, который к тому времени заканчивал пед, говорит: “ Иди в пед, на худ-граф, начнёшь с кубика, и пройдёшь весь курс академического обучения”. Я не очень-то  хотел в пед, думал на будущий год ещё попробовать, но была угроза попасть в армию на три года. Тогда был такой срок службы. Я и пошёл, нехотя сдал экзамены, и вот я студент.

Худ-граф находился на Госпитальном валу, рядом с Немецким кладбищем, куда мы ходили рассматривать надгробия, а на Пироговку ездили за стипендией.

Курс у нас был очень дружный, мы вместе проходили практику, отмечали Новый Год. Мы были последним набором, который не сдавал при поступлении математику и физику, поэтому народ был, в основном, творческий, и к педагогике мало расположенный (это уже потом я понял, что педагогика интересное и творческое занятие). На первом курсе у нас была группа учеников Вейсберга. Они ходили всегда вместе и смотрели на всех свысока, потому что занимались у Вейсберга. На втором курсе они перешли в Полиграфический. Я учился в группе с Валерием Орловым, который стал известным художником.

Из преподавателей самым интересным был профессор Владимирский. Шутили, что он был профессором ещё до революции. Владимирский преподавал начертательную геометрию и был автором учебника, по которому мы все учились. Считалось, что преподавание этого предмета у нас самое лучшее, лучше чем в МАРХИ и в любом другом институте. Его лекции нельзя было прогуливать, это означало провал на экзамене и отчисление из института. Если кто-то вёл себя на лекции не так как положено, Владимирский прекращал объяснение, пристально смотрел на нарушителя, и направив свой костлявый палец на него говорил:” Вот вы, как вас, выйдете отсюда.” И провинившийся на полусогнутых тихо выходил. Это был приговор казнить, нельзя помиловать. Но поскольку он был уже почтенного возраста случались и казусы. У меня была такая история. Мне пришлось сдавать ему последний экзамен, что было не самым лучшим вариантом, учитывая его требовательность. Я всё ему рассказал, а он мне и говорит: “ Ну, хорошо, а что дальше?” И я понимаю, что если дальше ничего не будет, я пропал. И я начал рассказывать то же самое второй раз. Он благосклонно выслушал и говорит: “ Ну вот, теперь другое дело. Отлично.” Получить “отлично” у Владимирского было невероятно.

Из других преподавателей, пожалуй, самой колоритной фигурой был Станислав Иосифович Дембинский, преподаватель по методике. У него была артистическая внешность и такая же манера говорить. Он очень любил преподавание черчения в школе и, понимая всю важность этого предмета, говорил об этом увлечённо, даже со страстью. Был очень доброжелателен к студентам. Мы любили ходить на его лекции.

Из преподавателей по рисунку-живописи самой интересной была Вера Александровна Дрезнина, между собой мы её звали Баба Вера. Компанейская и эпатажная особа. Любила собирать застолья и угощать всех селёдкой собственного посола…

Ещё были очень хорошие лекции по истории искусства. К сожалению я помню имя только одной преподавательницы, Вера Васильевна Алексеева. Они держались отдельно от остальных преподавателей, старались знакомить нас с современным искусством.

Я хотел перейти в чисто художественный вуз, и даже предпринял попытку, но в Суриковском мне отказали. И правильно сделали, я им совсем не подходил. К пятому курсу я понял, что ни в какой Суриковский не пойду, там меня ничему научить не смогут, надо самому добирать знания и мастерство, те, которые мне нужны.

У нас не любили, когда студенты выходили на диплом по кафедре живописи или рисунка, вот черчение или методика – это пожалуйста, для школы это нужнее. И чтобы как-то обойти этот момент, я взял темой своей дипломной работы школу. Я написал картину “Урок литературы”. Такой, как мне казалось, хитрый ход. А тут как раз Вторая Молодёжная выставка, я возьми и отнеси эту картину на выставком. Её с радостью взяли, сказав: “У нас мало картин.”, и повесили на Кузнецком на видном месте в центре зала. И все её видят, завидуют и поздравляют. А студентам было запрещено участвовать на выставках, к тому же на молодёжных,  которые многие считали рассадником формализма( было такое ругательное словечко для художников, что-то вроде эстетического ренегатства). Эта выставка должна была состояться в августе 1968 года, а тут вторжение в Чехословакию, и всё прикрыли. А через год её решили всё же провести осенью. Короче, меня чуть не исключили. Это с пятого-то курса. Целый год я был в подвешенном состоянии. Эту картину мне запретили выставлять как дипломный проект, и я стал писать другую. Мне выделили аудиторию, и если какой преподаватель проходил мимо, я просил его посмотреть картину и высказать свои замечания. Но все шарахались от меня как от прокажённого, и говорили ничего не значащие фразы. А мой оппонент так и сказал: “Я ничего не могу тебе сказать, ты всё лучше меня знаешь.” Все ждали академика Ефанова, который формально был руководителем нашего курса, но мы так ни разу его и не видели. Он был где-то в Италии и вот-вот должен был приехать. Только ему под силу было разрешить эту ситуацию. Приехал Ефанов, ткнул пальцем в мою картину и сказал: ”Эту”, и все успокоились, главное, что не им отвечать в случае чего, запихнули меня самым последним в последний день защиты дипломов после методик и ещё чего-то. А на защите опять началось. Запомнился мне скульптор Писаревский, который обвинял меня в антисоветизме, формализме  и развале искусства, хотя работа защищалась совсем другая. На этом моё учение в институте окончилось.

И Слава Богу