Рачкова Алена, 304 группа
Отца у Дины не было. То есть он, наверное, где-то был,но она о его существовании даже не подозревала. А матери не было до нее никакого дела. Сколько Дина себя помнила, ее главной, да и единственной радостью в жизни были сигареты и бутылка. Особенно последняя.
Днем Дине жилось сравнительно неплохо. Мать и ее дружки отсыпались после очередной буйной попойки, а девочка была предоставлена сама себе. Чаще всего она, съев что-нибудь со вчерашнего стола (чаще всего это была какая-то страшно соленая рыба или огурцы),убегала из квартиры и весь день бродила по городу с такими же, как она, никому не нужными детьми. Были у нее даже друзья – старшие мальчишки, которые ее, по малолетству, опекали и даже водили с собой на вокзал, где можно было попросить денег у добрых тетенек в чистой одежде. Деньги мальчишки делили между собой, а Динке покупали какую-нибудь еду, чаще всего беляши или чебуреки в привокзальном буфете.
Сами они занимались делом куда более серьезным – среди подростков были самые настоящие профессиональные карманники. Как-то отправили на такое «дело» и Динку. Ткнули пальцем в проходящую мимо женщину: «В кармане телефон, принеси». Но ничего у девочки не получилось – только она протянула руку к карману «тетеньки», как та обернулась с криком: «Воры!», и с изумлением увидела рядом с собой девочку лет шести, не больше. Динка разревелась самым натуральным образом, и, пока растерявшаяся женщина осмысливала происходящее – мальчишки вынырнули из толпы, подхватили свою маленькую подружку за руки и утащили в сторону. В общем, Динкина карьера воровки закончилась, так и не начавшись.
А в особенно холодные дни можно было посидеть в подвале, где обитал заросший по самые глаза бомж Семеныч, погреться у трубы и погладить ободранных дворовых кошек, которые обитали здесь в великом множестве. Семеныч охотно пускал в свое «жилище» ребятню, даже жалел их, кажется.
Возвращалась домой под вечер, когда уже темнело. Мать, которая под вечер была еще в более-менее трезвом состоянии, совала ей что-нибудь съестное, и тут же забывала о дочери.
Остаток вечера и ночь Динка проводила,забившись в самый дальний угол.Она смертельно боялась материных дружков,которые пили водку –противную горькую жидкость из стеклянных бутылок,которыми была вечно замусорена их крошечная квартира,и нередко дрались всем,что попадется под руку,в том числе и теми же бутылками. Иногда вместе с мамиными”гостями” приходили их дети.и тогда они прятались вместе. Дине особенно запомнилась малюсенькая синюшная девочка,такая худенькая,что казалась похожей на призрака. Впрочем,тогда Дина не знала,что такое«призрак», сравнение пришло в голову куда позже,а тогда она жалела девочку и иногда отдавала ей еду,которую взрослые кидали им со стола,и которую ловкая Дина часто успевала схватить первой. Хотя сама она выглядела ненамного лучше,а иногда еле могла ходить,ослабевая от голода.Девочка постоянно плакала,и остальным ребятам приходилось ее успокаивать. Потому что если будешь громко плакать-тебя услышат,и тогда плохо придется. Получить крепкий подзатыльник, от которого звенело в ушах, и пьяное воспитательное предупреждение вроде:«Не видишь, взрослые делом заняты?Не мешайся!..» было в порядке вещей.
Глубоко за полночь крики, пьяное пение и драки прекращались,и веселая компания засыпала прямо на месте. Кто на полу, кто на продавленном диване,кто и просто уронив голову на стол…Тогда наконец засыпали и дети ‒прямо на полу,свернувшись клубком и прижавшись к друг другу,как котята…
А на следующий день все повторялось.
Дина не считала себя несчастной.Это было привычно. Другую жизнь она видела только издалека и не особенно понимала, хотя, пожалуй, все же завидовала этим красивым нарядным детям,которых обнимали красивые трезвые мамы и носили на плечах папы.Ее детской мечтой было.чтоб ее вот так тоже поносили на плечах–хоть немножко…
Так шло ее детство ‒ грязное, насквозь пропахшее сигарным дымом и перегаром, в компании с вечной голодовкой и холодом.
А потом вдруг что-то поменялось.Пришли тетеньки в чистой одежде и с строгими лицами.Они полюбовались спящей в комнате компанией,задали пару вопросов сонной и полупьяной, но вполне четко, по-видимому,осознающей,что происходит,и явно обеспокоенной матери.Особенно ей запомнился один вопрос: «Нина Алексевна, скажите пожалуйста,сколько лет вашей дочери?». Мать похлопала осоловелыми глазами:«Семь,кажись…Или восемь уже? Нет, семь… Динка, скажи тете – сколько тебе годков-то,а?Мама запамятовала что-то…»
Впоследствии она много думала о том,что именно этот вопрос, точнее, ответ н него,и решил ее судьбу.
После того,как женщины ушли,мать была как-то непривычно ласкова с Динкой. Не пила целый день и даже принялась за уборку.Это было очень странно.
А еще через несколько дней те женщины вернулись.Они долго говорили что-то Динкиной матери,а потом вручили девочке большое красное яблоко и сказали,что увезут ее в большой красивый дом,где много-много детей. Мать билась в истерике, и Динке тоже стало страшно. Когда женщины и люди в форме, наподобие тех, что бывают на вокзалах, попытались вывести ее из квартиры, она забилась, как дикий зверек, цапнула кого-то за руку, кричала, плакала…Мать тихо скулила, сидя на полу и обняв голову руками.
Это было последнее воспоминание Динки о той, «первой»,жизни.
В детдоме было сытнее, теплее и еще их все время контролировали взрослые. Но в целом ничего не изменилось – ее окружали такие же, как прежде, никому не нужны дети, и она сама тоже никому не была нужна.
Нет, все-таки кое-то важное изменилось – она пошла в школу. Причем – это в итоге оказалось решающим ‒ школа эта была самая обычная, общеобразовательная, и их, детдомовских, было от силы с четверть от общего количества детей. Держались они вместе – кучка волчат, с «домашними» старались не контактировать, да и те как-то не лезли с дружбой. Косились только. Учителя иногда пытались устроить нечто «на сплочение класса», но какое там сплочение между такими разными детьми? Учиться никто особенно не заставлял – более того, среди детдомовских учиться было чуть ли не зазорным – но Динке все равно нравилось. Не прилагая никаких усилий, она тянулась сравнительно неплохо, с удовольствием таскала из библиотеки несложные сказки и читала вслух одногруппникам в свободное время. Слушали ее с интересом – все какое-то разнообразие. Дружить она ни с кем особенно не дружила, да и не было, в общем-то, друзей в их замкнутом беспризорном мирке. Держались вместе, да, за своих стояли горой, но на этом и все.
Когда Динке было одиннадцать лет, воспитательница Наталья Сергевна, увидев, как она чертит что-то на полях тетради, неожиданно заинтересовалась и спросила, а не хотела ли бы она попробовать позаниматься в художественной школе. Динка смутилась. Рисовать ей нравилось, но свои каракули она никогда всерьез не воспринимала, даже не показывала никому. Так, малевала что-то от нечего делать… Однако Наталья Сергевна была, в общем-то, неплохой женщиной, хоть и занудной, и разумное-доброе-вечное пыталась им проводить с таким излишним энтузиазмом, что просто смешно. Но огорчать ее не хотелось, и Динка вместо ответа лишь неопределенно дернула плечами. Воспитательница, видимо, приняла это за согласие, а может. Ей просто очень понравилась идея отдать ее в художку, однако уже через три дня она радостно сообщила давно забывшей о разговоре Динке, что с понедельника ее ждут на занятиях в школе через две улицы… Так она занялась рисованием. В художке о ней ничего толком не знали – ну, пришла какая-то девчонка новенькая, на всех огрызается, сама заговаривать не спешит, волосы вечно всклокочены, сидит в углу за мольбертом. Ну и ладно – оставили в покое. Динке дела до них не было, да и не умела она общаться с этими нарядными, щебечущими девочками – как в школе смотрела исподлобья, так и здесь. Сторонилась.
Зато неожиданно обнаружилось другое – преподавателям очень нравились ее рисунки. Часть этих похвал она смело списывала на «бедную сиротку» (если о том, откуда она, не знали ученики, то учителя знали точно, и потому сочувствующих взглядов от них она наелась вдоволь), но в целом, сравнивая свои работы с другими, не могла не признать, что выходит неплохо.
Так и текла ее жизнь – школа, где большую часть уроков (за исключением, может быть, литературы, если рассказывали что-то интересное) она просиживала просто так, через день ‒ художественная школа.
В то время как Динка училась рисовать свои натюрморты, ее ровесников из детдома интересовали совсем другие вещи, и она неожиданно поняла, откуда берутся такие люди, как мать и ее компания – да вот из таких как раз никому не нужных детей. Воспитатели не могли уследить за всем, и потому среди них, двенадцати-тринадцатилетних детей вовсю ходили и спиртное, которое доставали неизвестно откуда, и кое-что похуже. Может быть, именно эти натюрморты, отнимавшие почти все свободное время, и окружение домашних, хорошо одетых и вежливых детей, которые, хоть и были чужими и непонятными, но все же – определенно более счастливыми, чем они, детдомовские ‒ и спасли ее.
Детдом не любит тех, кто выделяется – может быть, именно за то, что каждый в глубине души хотел бы выделиться, но не каждый может или не каждый смеет. Поначалу с насмешкой воспринимавшие то, как Динка «отбилась от стаи» одногруппники в какой-то момент сочли это, видимо, слишком дерзким. Динку загоняли в угол и били. Драки для детдома – дело обычное и даже регулярное, а прятать синяки под рукавами рубашки не слишком трудно – лицо по негласному правилу не трогали, больно много мороки потом с воспитателями разбираться. Тут бы ей и бросить – в конце концов, что там какие-то картинки? Какое до них дело? Но именно это бесило ее больше всего, и потому за рисование она бралась с еще большим упорством, нет, скорее, упрямством. Восставало в ней что-то злое против этого всего.
«Малохольная» ‒ удивленно говорили одногруппники. Рано или поздно ее оставили в покое – привыкли, что ли. Но параллельно с этим, как ни странно, ее стали и больше уважать.
После девятого класса большая часть ее группы ушла из школы, чтобы стать сантехниками, поварами, электриками и швеями. Точнее, в лучшем случае получить аттестат об окончании, потому что о реальной учебе по-прежнему никто особенно не заботился. Динка примерно представляла это будущее и ее мутило. Слишком похоже было это все на то, что видела она в детстве, на то, с чем не хотела больше сталкиваться.
Она подала документы в художественный лицей.
– Оно тебе надо? – лениво поинтересовалась Настя Козлова. Их кровати всю жизнь стояли рядом и, видимо, по этой веской причине Настя считалась Динкиной подругой – ну, более близкой, чем остальные. Саму ее собственное будущее не волновало совершенно. К несчастью, Динка очень хорошо представляла, каким оно будет.
– Надо, – упрямо сжала губы она.
***
– Баю-бай… – сонно пробормотала Дина, укладывая кроху в розовом комбинезончике в кроватку, – Спи, маленькая.
–Уснула? – шепотом спросила муж, заглядывая в комнату.
– Уснула… Я сама вперед нее. Который час, Миш?
– Первый, – хмыкнул тот, оглядываясь на часы, – Мама говорит, она еще спокойная, а я вот в детстве был просто иерихонской трубой. Бессонной.
Дина тихо засмеялась и еще раз заглянула в кроватку.
Малюсенькая девочка с красивым именем Елизавета, раскинув пухленькие ручки, причмокивала губами во сне.
Мишка улыбался. Улыбалась, несмотря на бесконечную усталость, и Дина.
У ее ребенка будет самое счастливое детство.
