Мария Вихрева, 301 группа
Осенний день был дождливым, пасмурным, хотя коренные жители находили его вполне сносным: в большие стоковые полевые бочки под дождевыми желобами натекала бесплатная вода, которую потом можно будет вылить в большую перегнойную яму (обычно на окраине участков), куда уже рачительные хозяева отправили осеннюю яблочную падалицу и листву. Весной это будет доброе удобрение, и получше навоза – и дешевле, и близко от грядок.
У старого забора стоит человек, высунув от усердия язык, он кроет зеленой масляной краской покосившиеся доски.
– Гришка! Иди обедать, подлый человек! – высунулась из окошка зеленой маленькой изёбки[1] женская голова.
– Иду-сь, чичас токо домалюю, масенько осталось! – крякнув, охнув, Гришка оставил малярную кисть в банке и двинулся к порогу дома. Нужно сказать, домик-то был покосившийся, облезлый, построенный (как и большинство домов в округе) из старых шпал. После войны местное население бедствовало: царил голод, кормил только ближайший лес, а вот деревья в этом лесу срубать строго запрещено было, а жить в чем-то нужно, вот и собрались мужики – разобрали старую железную дорогу, поставили дома, вместо свай – шпалы, вместо пакли в простенках – сырые тряпки. Но стоят домики, и сейчас стоят, и живут люди, не хуже других живут.
Прошел Гришка в дом: а дом-то чудной изнутри. Как входишь, так потолок тебя словно к месту придавливает – потолки два метра с вершком, и то, если повезёт. Окошки маленькие – опять-таки, чтобы тепло лишнее не выпускать, псковским мужикам и топить было нечем. В прихожей темно, холодно и сыро – а как еще, осень на дворе, печки в сенях нету. И света тоже нету, перегорела лампочка, Гришка все забывает заменить. По стенам стоят разные разности: тюки с одеждой, большой чан для воска (Гришка тем и зарабатывает, что пчелок разводит и свечки зимними вечерами переплавляет), старые газеты, проеденные насквозь мышами, заплесневевшие банки с огурцами – нужно жёнке сказать, чтобы разобралась, да только Гришка уж на ее хозяйственность не надеется, сколько лет уже эти банки стоят и простоят еще столько же. Входит в избу – комнату, которая могла бы показаться большой, будь она чуток посветлее, но стены здесь закоптелые, потолок и того чернее – печку бы починить нужно, чтобы не дымила, да и без того забот хватает.
– Воды бы принёс, изверг, руки мыть нечем, да и посуда… Кому сказала, воды принеси! – старуха хлопнула себя по боку грязным полотенцем и уставилась на Гришку. Она была толстая, носила кофты навыворот, рукава засучивала по локоть, заправляя край рубахи в подол. Юбка вокруг ног вилась колоколом, а какого она цвета была – не понять. Ясно, что когда-то шилась из малинового льна, да теперь уже выцвела, ее покрыли зеленые, синие, черные заплатки, а кое-где и вовсе заплаток не было: в прорезях видны были распухшие ноги с синими контурами вен.
– Да иду я, иду, несносная баба, – вздохнул Гришка, с унынием взяв пару железных гремящих ведер. Он поплелся на окраину участка, к колодцу-журавлю, тоже старому и скрипящему, как и все хозяйство. Маленькие льдинки покрывали воду, а Гришка вдруг засмотрелся на их водяную забаву: они будто в салочки играли на ряби воды в качающемся ведре. Ему вдруг вспомнилось детство: речка Сороть, шумная и быстрая, мальчишки-друзья, снующие туда-сюда по берегу, забрасывающие удочки. А зимой по замороженному руслу катались они на коньках, и ведь не боялись – лед тогда вставал надолго, крепкий был, не чета нынешнему… И ведь по такому-то льду с лишком сто лет назад перевозили гроб с телом Пушкина, и выдерживал лёд повозку да лошадей!.. Да.. А весна на Сороти! Ведь благодать была – обгоняя друг друга, неслись по волнам льдины, сталкивались, стукались, раскалывались и расходились. Весело смотрела на них местная ребятня. И вот эти льдинки в ведре тоже – стихия та же… Задумался Гришка, закурил…
– Иди домой, промокнешь ведь, без сапог вышел, окаянный! В другой раз дам в кыршину[2], будешь знать! – старуха снова показалась в окне.
– Да иду я, иду, чего распотешилась? – Гришка подхватывает ведра, льдинки звенят о стальные их бока.
В избе дым стоит коромыслом – жена только что подкладку в печь сделала, только дрова сырые, никак огонь не хотел их разобрать, она и вьюшку вытянула и поддувало распахнула – а только дымят поленья и все тут, огонечка даже не видать. Пришел Гришка, поставил ведра на скамью у умывальника, нагнулся и присел к печке, поворошил уголья – пламя занялось, дрова разгорелись. Борщ стоял в чугунке на заступе, бери корец[3] да наливай! Гришка так и сделал, сидит за столом, накрытым драной льняной скатеркой в масляных пятнах, ест дымящийся борщ да нахваливает. Сидит напротив его старуха, вырезает из бумаги белых зайчиков – внуков потешить, когда придут. Она вообще-то женщина не злая, так только покрикивает, для виду. Её полная фигура венчает Гришкино хозяйство, за которым она поглядывает, да толком не ухаживает: обед сготовит, да и на этом все, сядет снежных зайчиков вырезать. Намучился с ней Гришка, да рукой махнул – пусть живет, как знает, а ему и так хорошо. Он и сам-то не большой хозяйственник – полочку прибить может, да забывает постоянно, «настраивается» на приколачивание, это же ведь особое настроение нужно, так сказать. А уж если соседи попросят, чем подсобить – полочку там, плитку положить – так он рад стараться, раз платят, делает дело долго, было даже, что год лестницу соседям ремонтировал, но знают люди, что качественнее Гришки никто не сделает, а его конструкции на века остаются.
Ест Гришка борщ, хлебает ложкой, да вдруг как подавится – и ну катиться со смеху. Старуха глазами хлопает, понять ничего не может. А он, красный, глазки маленькие, да слезиться от смеха начали, показывает ей на простенок, где печка с перегородкой не соприкасаются, куда хозяйки обычно банки на хранение ставят. А там вот что: домашний паучок соткал себе паутину, которая как гамак протянулась от печки к стенке, сантиметров на двадцать. Только вот ни одной мухи туда не попалось, а забросана эта паутинка, словно сеть, смятыми комками салфеток, а салфеток там гора, как только паутинка выдерживает – Бог знает.
‒ Старуха, ты что? До печки, штоль, не донести было? Ты пауку всю охоту испортила! – покатывается старик со смеху, а старуха надувается, краснеет, пыхтит, что-то пытается в ответ сказать, да смотрит на Гришку и тоже начинает смеяться, хрипло и отрывисто.
‒ Да я ж подумала, вот удобно-то как, и как я сама не догадалась-то раньше там ведерко мусорное поставить? Вот, паучок помог, спаси его, Господи! – смеются старики, смеются. А вечер осенний наступает, тихо сумерки садятся на старый порожек зеленого покосившегося домика, на скрипучий колодец-журавль, на недокрашенный ветхий забор, а льдинок в колодце становится все больше, ночью пойдет снег.
[1] Избёнка (диал.)
[2] Шея (диал.)
[3] Половник (диал.)
