Екатерина Яцкив, 301 группа
Серое небо нависло над покрытой ледяной коркой землёй. Голые деревья пронзают острыми сучьями иссиня-чёрные тучи, закрывающие бледный, больной солнечный свет.
Влажность воздуха так высока, что даже лёгкий морозец в десять градусов неприятно пощипывает красный, пористый, как шоколад, нос продавца на ёлочном базаре.
Мужчина лет пятидесяти, укутанный в огромный, тяжёлый бушлат с полинялым, взявшимся катышками воротником, обутый в высокие, промокшие валенки или побитые временем унты, пытается натянуть поглубже шапку-ушанку, не снимая пропахших смолой рукавиц.
Сигареты давно закончились, а, значит, стрельнуть очередную дозу никотина придётся у такого же несчастного с белыми от мороза кругами под глазами торговца, предлагающего покупателям товары из верблюжьей шерсти.
Сладко затянувшись, продавец «пушистых, лесных, самых ароматных красавиц» (если верить надписи на картонке, вырезанной из огромной коробки, кажется, из-под холодильника, представляющей собой бюджетный вариант вывески), попивает сладкий чай из пластикового стаканчика. Лимон купается в обжигающем нёбо кипятке.
Хмуро и тоскливо вокруг. От хандры не спасает и хриплый доносящийся из приёмника в соседнем ларьке с надписью «ТАБАК» голос второсортного шансонье, поэтизирующего Магадан, лесоповал, вечную дружбу сокамерников и ждущую блудных сыновей мать. Зима раскидала повсюду недоснег, смешав его с грязью измученных временем дорог.
Возбуждённые предновогодней суетой покупатели, надрываясь, тащат огромные чёрные пакеты, доверху набитые куриными окорочками, майонезом, хлебом, мандаринами, чем-то звенящим, чем-то, что «смотри, не разбей!», и трехлитровыми банками с солёными огурцами, теми, что «первого января отлично пойдут!».
‒ Почём ёлочки? – спросил облысевший раньше времени, приземистый, лоснящийся сытой жизнью мужичок в норковой шапке и чёрном пуховике с ребёнком подмышкой.
‒ Тыща, тыща пятьсот… – начал продавец, указывая огромной варежкой на вмёрзшие в специально сколоченные деревянные ясли ёлки.
‒ Тэк-с, Мишаня, ‒ отец потрепал подмышечного жителя – своего сына по голове, ‒ это нам не подходит. Слышь, мужик, ну праздник же! Может, скинешь хоть сотку?
‒ Нет, ‒ шмыгнув носом, ответил продавец и начал трепать продаваемые деревца так, как несколько минут назад своего сынишку трепал покупатель.
‒ И всё-таки? Вот, ребёнок тут, ёлку хочет, Деда Мороза ждёт. Уступи сотку, а?
‒ Да ты сам-то посмотри, какая красавица! Во какие! Таких не то, что на рынке-то не сыщешь, в Сибири не найдёшь! Я к брату в Новосиб часто мотаюсь, так и у них на Новый год такую ёлку нигде не взять! – торговец оживился, начал активно размахивать руками, даже голос повысил, в общем, превратился в настоящего актёра провинциального театра, забравшегося на подмостки центрального рынка.
‒ Что мне твой брат! Я вот ребёнку ёлку беру. А ты и сотки не скинешь!
Мишаня, вылезший наконец-то из-под отцовского крыла, размазав недоеденную шоколадку по пухлым, малиновым щекам, взвыл, требуя ёлку. Похожий на неповоротливого медвежонка, лишившегося любимого лакомства, ежегодно щедро поставляемого заботливыми пчёлами, малыш звонко закричал «купи! купи!», а потом побежал в сторону ларька, где всё ещё валил лес и дружил в камере с отличными ребятами хриплый шансонье.
Здесь решил вмешаться продавец товарами из верблюжьей шерсти:
‒ Мужик, ну отличные ёлки-то! Ты посмотри! Да где ты такую купишь? А пахнет как! – еще один «Гамлет» центрального рынка полной грудью вдохнул неощущаемый окончательно замёрзшим носом воображаемый аромат ели, а потом картинно закатил глаза куда-то туда, где, по представлениям древних, ночевало солнце.
‒ Да и я о чём твержу! Вот тебе ёлка, вот! – неповоротливый бушлат вытащил рукавицами высоченную стройную лесную красавицу, может, и правда стоящую столько, сколько за неё «заломили», по меткому выражению другого покупателя, а, точнее быть, покупательницы в мутоне, стоявшей неподалёку и внимательно наблюдавшей за происходящим.
Профессиональным движением руки продавец распрямил каждую веточку, любовно погладил каждую иголочку, мурлыча себе под нос «Ёлочка-ёлка, лесной аромат…», а потом, широко-широко улыбнувшись, торжественно, даже с каким-то пафосом произнёс: «Вот!».
Ахнуть должны были те, кто наблюдал это постепенное преображение ели, но, увы, все старания главного действующего лица были тщетны. Зал, как говорится, остался равнодушным.
‒ Сотку! – произнёс потенциальный покупатель, шмыгнув крысиным носом.
‒ А я возьму! – прокаркал мутон. Отдав продавцу «заломленную» сумму, женщина с лёгкостью забросила на плечо свою покупку, не заметив восторженного взгляда табачника из ларька, возле которого до сих пор гулял Мишаня. Не услышала она и восторженного «Есть женщины в русских селеньях…», произнесённого продавцом хурмы, грузином Вано, обнаружившим, к удивлению окружающих, знание русской литературы.
Мишаня, увидев, что бой отцом был проигран, вернулся к нему и снова взвыл, оплакивая утерянную добычу.
‒ Молчи! Домой пойдём!
Ребёнок заскулил ещё больше.
‒ Да не ной! Будет тебе ёлка! Другую тебе найдём! Ясно? ‒ это «ясно» было обращено не столько к несчастному мальчику, сколько к продавцу, довольно пересчитывающему заработанные деньги.
Мужчина увёл сына за руку. Вдали ещё раздавался истерический крик ребёнка и ругательства отца.
И снова потянулся день. То падал блёклый снег на уставшую за год землю, то пробивался слабый солнечный луч. Продавец изредка пил горячий чай из неизменного пластикового стакана, расправлял свой товар, отказывался сбивать на него цену, спорил, ругался, пересчитывал заработок, поправлял задирающуюся шапку, переминался с ноги на ногу, чтобы не замёрзнуть, и считал часы, ожидая конца этого дня, совершенно похожего на вчерашний, похожего, можно предположить, и на завтрашний.
Мутоны, норки, стриженные кролики, выдаваемые за бобров, толпились среди рыночных палаток, что-то покупали, чем-то занимали свои руки, свои мысли, свои пустые жизни; горланили торговцы, повсюду разливался пчелиный гул, и рынок превращался в предновогодний муравейник, охваченный всеобщей сумятицей, давкой ног, отбиранием друг у друга выгодных по цене товаров, желанием выйти победителем из этой схватки за… еду!
И всё также венчал это великое действо рыночного театра гимн, доносящийся из ларька с надписью «ТАБАК», провозглашающий вечные ценности Магадана, лесоповала, вечную дружбу сокамерников и ждущую блудных сыновей мать!
