Мария Мясникова, 305 группа
Декабрьский ветер стремительно пытался попасть внутрь сквозь старые деревянные рамы, отчего в ночной тишине спящего отделения то и дело раздавался неприятный свист холодных порывов. В одном из умывальников капал кран, а настольная лампа на сестринском посту монотонно гудела, словно это и не лампа вовсе, а назойливый жук. Привычным жестом молоденькая девушка поправила сползшую на лоб медицинскую шапочку, зачем-то потеребила верхнюю пуговицу шерстяной кофты, натянутой поверх форменного костюма и, проглотив зевок, снова обратила свой сонный взгляд в экран маленького ноутбука. Спустя несколько секунд, к ночной симфонии больничных звуков добавился шелестящий ритм компьютерных клавиш.
«… о прелестях моей новой квартиры стоит говорить исключительно с видео-трансляцией, поэтому в ближайшее время тебе придется уделить мне пару часов на беседу в скайпе, а пока что, по твоей же просьбе, попытаюсь описать больницу, а здесь, уж поверь, есть что описывать! Постарайся не сильно критиковать мои литературные способности, ведь мы давно договорились, что гений из нас двоих – ты, а просто прекрасный человек – я.
Лидия Федоровна, по просьбе матушки выхлопотала мне местечко в первой городской больнице. Мама была очень счастлива и благодарна, я была очень счастлива и благодарна: подумать только, место в Первой! Городской!.. Кот, заклинаю тебя, никогда не верь этому названию! Ведь кажется-то что? Раз первая городская, так, значит, самая лучшая! Оказывается, в этих провинциальных городках это совсем не так. Меня терзают смутные сомнения, что «первой» эту больницу назвали потому, что она в принципе была первой в городе… И ремонтом с того самого времени (конца девятнадцатого? начала двадцатого века?..) она себя тоже не особенно-то и обременяла. Здание, конечно, очень интересное, краснокирпичное, тебе бы понравилось – ты же любишь всякие там руины.
Отделение мое находится на втором этаже – даже из окна с горя не выброшусь, снаружи – решетки. Выглядят, конечно, тоже не как мера предосторожности, а арт-объект, обязательно пришлю тебе фотографию при дневном свете, по мне так её можно хоть в Летний сад вместо ограды – никто разницы не заметит. Что, конечно, не отменяет плачевности их состояния: облезлые, ржавые, где-то даже с дырами. Дыры в решетке, вообще представить себе можешь, а?.. А окна тут – красота. Огромные, в полтора моих роста. Рамы, конечно, деревянные. Мне кажется, что дореволюционные, но меня пытаются убедить, что советские. Покрашены какой-то гадкой масляной краской, изначально, наверное, белой, но теперь уже грязновато-серой и ужасно неприятной наощупь. Рамы эти, конечно, совершенно бестолковые: дует через них как из кондиционера, правда, возможности контролировать температуру воздуха, к сожалению, нет. Мы их заклеивали (с чистой совестью говорю «мы», потому что заклеивать окна было первым моим рабочим заданием, провозилась вместе с санитаркой полдня, как можешь заметить, тема окон для меня теперь особенно дорога) строительным скотчем, пытались заткнуть щели ватой из старых матрацев (совсем старых, еще советских, кот, полосатых таких), но все без толку. В отделении жутко холодно, греться хожу на лестницу – там радиаторы работают, как сумасшедшие, и совсем не замечаешь сквозняков. Но ты не переживай, вчера смешной мальчик-интерн приволок мне из дома тепловую пушку. Назвал страшным словом «калорифер». «Вот, ‒ говорит, ‒ Анечка Дмитриевна, я Вам калорифер принес!», ‒ а я смотрю, и смешно мне так, калорифер! Тепловая пушка точь-в-точь как у деда на даче. Тоже из каких-то доисторических времен. Я, честно говоря, очень сомневаюсь, что это разрешено пожарной безопасностью, поэтому держу аппарат под столом на сестринском посту. Включаю ночью, когда совсем никого нет, и грею ноги. Ноги жутко мерзнут, пальцы холоднющие, поэтому и самой всей холодно. Попроси Ташу навязать мне носков – буду носить на работу! Пусть только смешных каких-нибудь свяжет, розовых там, с оленями какими-нибудь, буду смотреть на них и радоваться – а то без оленей здесь как-то совсем тошно…
А пушка еще так шумит приятно: «шшшш», как лес. Куда приятнее этого металлического звона настольной лампы, завывания ветра да капающего крана. У меня уже глаз дергается от этого крана!.. Не люблю ночь здесь. Странно даже, дома на практике всегда любила оставаться в ночь – тихо, спокойно, и чувствуешь себя буквально хозяйкой этажа, а здесь – нет. Ночью тут неуютно и как-то даже страшновато. Иногда подхожу к дверцам палат и вздрагиваю потом от скрипа чьей-то кровати – кто бы вообще мог подумать, что железо может скрипеть?
Зато днем здесь не соскучишься! Пациентская публика, конечно, весьма разнообразная: здесь тебе и школьный директор (лежит в палате «вип»: так же зверски холодно, зато вместо зеленой штукатурки мерзко-желтые обои в цветочек, личный телевизор и холодильник), и механик с завода, и взвод пенсионерок, выстраивающийся в очередь к телефону – у каждой, причем, есть мобильник, у некоторых даже сенсорные девайсы, а не старенькие «мотороллы», но все равно упорно идут к стационарному монстру с дисковым циферблатом!
Но, как ни странно, больше всего я люблю смотреть не на пациентов, а на врачей. Мне кажется, про них можно снимать кино. Про всех вместе и каждого по отдельности. Заведующий наш мужчина очень строгий. Бывший военный врач, почему ушел лечить простой гражданский люд – загадка, но халат на нем смотрится совсем как китель. Плечи – широченные, голос – громина, кричит даже когда просто разговаривает, обожает устраивать «построения» персонала, строгий – жуть, каждый день посылает кого-нибудь к «едреной фене» (не спрашивай, я не знаю, что это такое), все мои пенсионерки его обожают. Врачей и персонал держит в боязливом уважении, но есть у нас и бесстрашный нахал. Тридцатилетний и очаровательный. Никогда не думала, что такие существуют на самом деле, а не только в кино. Ты не поверишь, котище, просто собирательный образ из всех Остапов Бендеров, Дон-Жуанов и прочих обаятельных проходимцев. Зовут Дмитрием Аркадьевичем: профиль еврейский, улыбка чеширского кота, голос диктора, отец – какое-то местное университетское светило, сам – лентяй, каких только поискать. На голове – поэтический беспорядок, на щеках – легкая небритость, носит модные очки и серое пальто, прокуренное насквозь. Халат, к слову, у него тоже прокуренный – по двадцать раз за день бегает надымить на пожарную лестницу, чего делать, конечно, нельзя. Заведующий каждую неделю грозиться вышвырнуть «еврея и его курятину» из отделения к той самой «едреной фене», но все прекрасно знают, что этого никогда не случится. Мне кажется, что такие врачи тоже нужны. Они умеют создать комфортные условия, с ними не чувствуешь себя виноватым, что посмел заболеть. Он и пошутит, и комплимент сделает. Жалко только, что все это позерство и самолюбование… но, может быть, он когда-нибудь вырастет и ему действительно будет не плевать. А пока что он пытается меня очаровать и носит пирожки с вишней из буфета (вот так-то, сиди теперь и ревниво кусай свои локти и корешки дурацких книжек, дружок!).
Но есть у меня любимицы. Мне кажется, что они – самый цвет провинциальных больниц, самый сок и самая их суть! Они – все прекрасны. Я называю их местными Афродитами. Их много. Это женщины совершенно разных возрастов, но лет до сорока пяти, наверное, старше я ещё не встречала. Они гордо вышагивают по облезлому линолеуму больничных коридоров на своих пятнадцатисантиметровых шпильках или босоножках на какой-то совершенно головокружительной танкетке. В белых форменных штанах (слишком обтягивающих для форменных), или халате, надетом на платье они грациозно выплывают из-за угла или дверей ординаторской. Волосам категорически запрещено быть короткими и натурального цвета: крашенные шевелюры блондинок, брюнеток, рыжих чаще всего завиты, но даже если не – всегда причесаны волосок к волоску и уложены. Щеки напудрены и нарумянены, фигуры окутаны шлейфом сладковатых (слишком сладких, приторных) духов. Их ноги длинны, кажется, почти бесконечны, шаг тверд, походка почти «от бедра», спины прямы, головы гордо подняты. И вот уже кажется, что они точно появились из пены морской или с отбора на конкурс «Мисс С… область». А под ногами облезлый линолеум, серовато-зеленые стены, и в углу с потолка штукатурка отваливается. Зато Афродиты! Зато как прекрасны!..
Есть еще сестра-хозяйка. Примерно той же закалки, что и наш главный, только с чувством юмора. Смешная и круглая полностью седая женщина, любит крепкое словцо ввернуть. Все фразы можно разбирать на афоризмы. В первый день, после заклейки окон, я помогала ей гладить белье. О, мой дорогой человечище, знал бы ты чего только можно увидеть в каморке у сестры-хозяйки, что можно узнать о больничном быте… Я вытравливала тлей! Правда! Утюгом прижигала! Софья Яковлевна сказала: «Тля хитра… но мы хитрей» и оп! Утюгом по ней!.. Приедешь – покажу. Без тлей, конечно, у меня дома их нет, но есть много другого интересного.
Меня уже совсем клонит в сон, поэтому, пожалуй, пора заканчивать. Надеюсь, что твое желание получить от меня развернутое описание я удовлетворила, хотя мне до сих пор не понятно, почему я не могла рассказать тебе это по телефону. Кажется, ты совсем сошел с ума с этими своими книжками, но даже и не вздумай, что теперь мы будем общаться письмами и тебе не нужно мне звонить! Нужно и звонить, и приезжать, и очень меня любить! Я ведь тоже немножко сошла с ума с этой моей, как ты там говорил? «матьтерезинской» авантюрой, но она того стоит. На стене напротив поста висит цитата академика Виноградова: «Сердце можно лечить только сердцем», и она придает мне много сил.
Всех люблю, обнимай Ташу, гладь Тришку, позвоню днем! Сильно много не читай, это вредно для здоровья!
С теплом (от калорифера, конечно), Анечка»
Грязно-фиолетовое ночное небо за окном начало потихоньку уступать место низким серым декабрьским нежным тучам. Где-то под окнами больницами внезапно разразилась лаем и так же внезапно замолкла престарелая бродячая собака. Шаркая резиновой подошвой стареньких кед, девушка добрела до ординаторской, где устало рухнула на потертый кожаный диван, накрытый нелепым покрывалом с коротким ворсом и бахромой по краю, и практически мгновенно погрузилась в чуткую и беспокойную дремоту и мысли её унеслись вслед за отправленным письмом такой же стремительной каруселью, какой носились смешные вязаные ламы по краю ее нелепой шерстяной кофты.
