Александра Харитонова, 404 группа
Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай… ‒
напеваю я себе под нос песенку на стихи Гумилёва, подходя к трамвайной остановке. Здесь много людей – сейчас приедет трамвай, и все они ринутся внутрь, расталкивая друг друга, чтобы занять места поудобнее.
«Сегодня суббота. Отчего же здесь так много людей? Чего им не сидится дома в холодный субботний вечер?» ‒ спрашиваю я себя. А потом понимаю: ведь я же сама сегодня здесь, на этой трамвайной остановке. И я так же, как они, все эти люди, жду, когда сюда приедет трамвай, с приветственным скрежетом откроет свои двери, и все мы попадём внутрь, станем частью общего трамвайного тёплого тела, и все мы поедем куда-то…
Вот, вдали, за поворотом, мелькает жёлтый свет. Красно-белый трамвай лениво подкатывает к остановке, и замерзшие люди, как стайка взъерошенных воробушков, начинают заходить внутрь и занимать места. Я захожу почти последней – мест уже нет. Что поделать, придется ехать стоя.
Я стою, держась за поручень, и наблюдаю за тем, как за окном бегут бульвары, мосты и набережные. Вот, из вечернего сумрака показалась стройная сталинская высотка, загадочно мигая окошками.
‒ Очень люблю это место проезжать на трамвае, ‒ слышится сипловатый голос слева от меня, ‒ когда я учился в университете, мы часто проезжали мимо этой высотки. Я и Надя. Помню, нам с ней больше ничего и не было нужно, только бы сесть в трамвай и куда-нибудь ехать. Долго-долго ехать… А когда мы эту высотку проезжали, Надя всегда придумывала что-нибудь: говорила, что высотка эта похожа то на готический замок в сумерках, то на башню Саурона… то придумывала ей имя и каждый раз показывала мне ее новое лицо, лицо здания, представляете? Из светящихся окон она могла составить портрет. Найти там глаза, и губы, и волосы… Я часто отшучивался, а теперь и сам, порой, проезжая это место, замечаю все это…
Говорит это все человек средних лет, темноволосый, с небольшой залысиной, на которой виднеется узкий длинный шрам. Брови у него густые и темные, волоски торчат в разные стороны, как травинки. Глаза у него странного цвета, какого-то стеклянного, бутылочного. Одет он бедно, на рукаве коричневой куртки пришита заплатка из клетчатой ткани. Брюки у него затертые, на давно нечищеных ботинках – бежевые пятна. Он поднимает на меня свои бутылочные глаза и, шурша, достает из-под сиденья пакет с чем-то звякающим внутри.
‒ А вы, молодежь, ‒ говорит он мне, ‒ берегите себя. Не тратьте время на ерунду, на родных и любимых его лучше потратьте. А то останутся вам потом, как и мне, только бутылки да шрам на темечке, – с этими словами он поднимается с места и на следующей же остановке выходит.
Я стою ещё несколько секунд в оцепенении, потом осознаю, что место его освободилось, сажусь на него и продолжаю свой путь.
Прокручиваю в памяти его слова, совсем не смотрю за дорогой, не понимаю, какая сейчас будет остановка, не пора ли выйти?.. Кто он? Зачем рассказал мне все это?..
‒ Да ладно, ты серьезно! Я ведь только что в трамвай сел! – прерывает мои раздумья чей-то голос, ‒ Центрифугу включай! Поддерживай температуру! Добавь ещё плюс один градус! Что? Останавливается? Тогда минус один крути! Крути, кому говорят!
Я поворачиваю голову и вижу человека, только что вошедшего в трамвай: в одной руке у него телефонная трубка, в которую он кричит набор этих непонятных слов, в другой руке – кожаный портфельчик. Нос у него орлиный, волосы русые, вьются кудрями, одет он в длинное черное пальто, на шее – зеленый шарф. Очки с толстыми стеклами создают впечатление, что у этого человека огромные выпуклые карие глаза.
‒ Опять остановилась? Тогда крути на ноль! Как же так! Почему клетка решила родиться именно тогда, когда я уже домой еду! Ах, проклятая! Да я спокоен, Женя! Установи температуру и тоже домой езжай, завтра посмотрим, что выйдет. И не забудь свет в лаборатории потушить.
«Надо же, ‒ думаю я, ‒ у кого-то там клетка рождается, а кто-то без цели в трамвае катается…» И еду дальше.
За окном проносятся какие-то новые, не виданные мною прежде пейзажи. «Неужели у этого трамвая и впрямь такой длинный маршрут?..» – думаю я. А трамвай всё едет и едет, пассажиры заходят и выходят, заходят и выходят… И я наблюдаю за каждым из них, слушаю их разговоры… Мне даже начало казаться, что я – как будто и не пассажир вовсе, а сам трамвай: еду, молчу, слушаю и наблюдаю за людьми, которые приходят ко мне.
Вот, заходят две бабушки, по-видимому, давние подружки, одна ‒ в массивной черной шубе и цветастом платке, с серыми грустными глазами; другая – в сине-зелёном пуховичке, с глазами такими же грустными, но небесно-голубыми. Они усаживаются рядышком и начинают сначала обсуждать рецепт облепихового пирога, потом рассказывать друг другу о своих родных, которые их в последнее время навещают совсем редко…
Вот, звонко смеясь, влетает в салон влюбленная парочка. Молодой человек в черной куртке, черных штанах и черной шапке, весь в черном, словом; из-под шапки выбиваются светлые волосы, янтарные глаза блестят совершенно детским блеском. Голубые глаза девушки, курчавой, как ребенок, в красном вязаном шарфике, бежевом пальто, из-под которого выглядывает подол бирюзового платьица или юбки, такие же детские и блестящие. Они сидят, болтают тихонечко о своем, время от времени пронзая трамвай своим не по годам детским смехом…
Вот, заходит женщина с большими пакетами из «Ашана», кто-то кидается скорей уступать ей место, она с благодарностью присаживается, но роняет пакет: из него со стуком падают на трамвайный пол ярко-рыжие мандарины… И я хочу встать и помочь ей собрать их, но…
«Просыпайтесь, девушка, конечная, метро “Университет”!» ‒ и я открываю глаза.
И правда, конечная.
