Наталья Кокнаева, 302 группа в.о.
Семён жил где хотел. Вернее сказать, не там где хотел, а где придётся, ибо хотел бы жить на островах Тихого океана, а приходилось ютиться в подвале церкви Михаила Архангела на самом юго-западе столицы.
Семёна нельзя было назвать нищим, либо бомжем. Определённое место жительства он имел – полусырой, но довольно потный подвал с обваливающимися бойницами-окнами и провалившимся входом. Порой священник, а иногда дьячок, платили ему харчами за покраску ограды, мелкий ремонт кирпичных столбов, уборку территории. В общем, с голоду не подыхал, но и барствовать на дармовом борще не приходилось.
Семён вечно ходил в давно потерявшей привлекательный вид куртке из старой, потрескавшейся кожи, раздолбанных ботинках фирмы Wrangler (их он нашёл в овраге за новостройками) и вязаной папке, наподобие тех камуфляжных колпаков-масок, что носили солдаты в Чечне.
Если постирать, поскрести и побрить этого бедолагу, то перед нами предстал бы ещё вполне сносный мужик пятидесяти одного года отроду. Его прямые седые волосы небрежно выбивались из-под шапки; а летом, надев бандану, он походил на усталого, запыленного байкера – одного из тех «беспечных ездоков», что колесят по западным штатам Америки.
Удивляло не то, как он жил, удивляло то, что он не пил и не курил, что было весьма «неприлично» для столь «высокого общества», как говаривали его даже не дружки, а просто «соседи» по району. Они называли его «философом», «доцентом», порой, под настроение, «наш Диоген», хотя кто такой Диоген, знали только двое из двадцати обитателей «страны советов».
И если мысль этого «общества» бурлила только после распития первой утренней бутылки пива, то мысли у Семёна бурлили всесезонно и всепогодно. У него в подвале скопилась небольшая «библиотека имени А.П. Чехова», как он трепетно называл два старых ящика, доверху набитых книгами. Книги – в старых обложках, рваные, засаленные, с прожжёнными страницами – занимали много места. Но это были Книги, и Семён ими весьма дорожил. Читал запойно, порой до первых петухов, потом долго ворочался от набегавших «идей» и, намечтавшись до устали, засыпал беспокойным, с частыми перерывами, сном.
Снилась всякая ерундистика, хаос, переплетение несвязных картин и видений. Все то, что снится человеку вечно усталому, полуголодному, но не лишённому некоего воображения. Ах, если бы те сны можно было записать на пленку! Дали и Антониони горько пожалели бы, что родились на свет. Их искусство, их фантазии показались бы детскими шалостями в сравнении с теми сюжетами, что за считанные секунды проносились в сонной голове нашего героя.
Два времени года приводили в трепет и дикое, животное уныние: зима и весна. Зато лето! Зато осень! О, это благодатное время жарких полдней, тёплых ливней, утренних рос! О, этот чудный запах сырой земли и пожухлых листьев, запах, наполняющий душу и разум весельем и тихой радостью! Смотреть на белые гористые облака, видеть первые жёлтые листья дерев, вдыхать августовские и сентябрьские суховеи… Воистину неблагодарен человек, когда говорит, что жизнь – дерьмо и ни хрена не стоит. Стоит! Просто сидеть у реки, на краю оврага на закате и жадно глядеть на заходящее светило, ярко-рыжими лучами поливающее ширь облаков, – вот истинное блаженство!
В тихие сентябрьские вечера, когда улицы ещё не затихли, но суета вокруг домов прекратилась, Семён взваливал на спину драный кожаный мешок с остатками «трапезы» и брёл на пустыри ближе к кольцевой дороге. Там он расстилал газеты, вываливал еду на собранные чистые листья клёнов и блаженно потягивался. Затем, без суеты и спешки, располагался лицом на запад и вкушал прелести последних летних закатов. В голове его начинала звучать старая как мир мелодия афроамериканских блюзов.
«Это же не закат, а песня! Брак бабочки и пика Коммунизма! Облака легче души и тела… Вот обитель моя и твоя, великий Велес, Один и бог Ра, вместе взятые! Малые облачка – каскад ангелов, с небес к нам сходящих. Айсберги кучевые, ярко-оранжевые и малиновые! Вы – отрада, весна и осень души моей! Вы – храм сердца моего! О вас песнь моя, мой блюз вечернего, вечного странника. Это не любовь, это судьба. Вы развеетесь, и смерть окутает тело моё и разум. Но лишь до утра. А потом весь день буду ждать свидания с вами. Любимую женщину так не ждут, как я, неприкаянный душою, жду заката. И озарится пещера моя, и снизойдёт Покой в душу мою, и откроется истина мне, и расстояния Вселенной будут домом мне, бездомному. Аллилуйя!»
Семён, покачиваясь вперёд и назад, входил в своё привычное, лишь ему одному ведомое состояние нирваны. Уже и мыслей не было, и мелодия затихала в голове его, а полное успокоение и отрешённость овладевали всем телом, и сознание уступало место Беспредельному. Это было Дао! Это был его путь! Его бесконечное одиночество, но одиночество, равносильное счастью и покою.
«Впитывай, Сёма, красоту эту, пока глаз видит, сердце стучит и ноги носят!»
Солнце уходило за дальние дома. Темнота тёплой ночи опускалась к земле и, очнувшись от состояния отрешённости, Семён медленно собирал мусор, аккуратно засыпал его землёй и иссохшей травой. Пора было топать к ночлегу. Спать под осенним небом было безумием даже в тёплые ночи.
Подвал давал тот нехитрый уют, к которому быстро привыкаешь. Можно было затеплить свечи, разжечь небольшой костерок, просушить «мокроступы» (так любовно Семён называл свои американские кожи Wrangler), почитать на сон грядущий какой-нибудь трактат из поздних классиков западной философии и со спокойным сердцем свернуться под старым армейским одеялом до следующего утра.
«Ох-хо-хо! Что день грядущий нам готовит? Вечную память! Только не загнуться до зари, до утречка… Господи, спаси и помилуй! Спаси и помилуй мя! Не оставь на сырой земле! Спать… Спать… Спать…»
А утро наступало так же медленно, принося боли в спине, сухость в уголках глаз и полное отупение в башке. Утра Семён переносил с трудом. Это было самое бездейственное время суток. С утра и до обеда – мерзкое время. Уж он-то это познал на собственной шкуре.
© Н. Кокнаева. 2012
