Член Попечительского совета МПГУ, академик РАО Николай Дмитриевич Никандров рассказал о своем детстве в годы Великой Отечественной войны.
Я родился в Ленинграде в октябре 1936 года, но вообще до войны мы жили в Пулкове под Ленинградом, где мама работала заведующей родильным домом. Видимо, это было из-за кадрового голода, потому что она имела только образование медсестры.
В ноябре 1939 года отца, рабочего, призвали на военную службу – началась советско-финская война. Поэтому помню я отца очень плохо: после окончания той войны его еще не успели демобилизовать, когда началась Великая Отечественная. Остались только смутные воспоминания раннего детства и одна фотография размером три на четыре сантиметра. Он, рядовой Красной армии, погиб на ленинградском фронте в 1944 году. Фотографию эту прикрепляю. Не осталось, к сожалению, даже писем, не осталось почти никаких документов, которые принято хранить в семье. Причина проста: буквально в самом начале войны мы перебрались в Ленинград, где медсестры были очень нужны. А там пришлось сменить несколько адресов, последовательно разбомбленных домов. Можно сказать, что в какой-то мере мне спасло жизнь то, что мама часто брала меня с собой в госпиталь.
Вот эти частые и долгие часы в госпитале запомнились. Конечно, от самых тяжелых зрелищ боли и смерти мама и ее подруги-медсестры меня, пятилетнего, спасали, но вид изувеченных, безногих, безруких, перебинтованных бойцов помню хорошо. Помню, как по-доброму бойцы относились ко мне, тогда по виду заморышу, как иногда награждали куском хлеба или сахара. Слово «награждали» использую в двух смыслах. Во-первых, понятно, что кусок хлеба или сахара тогда имели совсем иную ценность, чем в мирные и благополучные времена. Кроме того, я читали бойцам детские и патриотические стихи, даже пел песни. Читал «Жили три друга – товарища в маленьком городе N», о чем рассказал автору – С.В.Михалкову у него на даче, когда я уже был президентом РАО, а он – академиком. Стихотворение было написано еще в 1937 году, передавалось по радио, которое в Ленинграде работало непрерывно. Пел «Мы летим, ковыляя во мгле», совсем не зная, что это была песня об американских бомбардировщиках, ведь ее исполняли Л.О.Утесов и Э.Л.Утесова в 1943 году. Совсем не будучи певцом, через сорок пять лет, читая лекцию в американском Гарвардском университете о советской системе образования, я ее спел по-английски американским студентам и был награжден аплодисментами…
О ленинградской блокаде написано много – и исторических материалов, и исследований, и воспоминаний. Понятно, что восприятие этого времени, быта и людей ребенком не могло быть вполне адекватным. Только несколько штрихов…
Помню чувство постоянного голода, голода, который отличается от появляющегося аппетита в наши дни. Когда-то я думал, что запомнить это чувство невозможно; теперь знаю, что ошибался.
Помню, как горько плакал, когда узнал, что найденные мною во дворе грибы были «погаными» (так называла их моя бабушка, почему-то не поганками).
Помню, что нередко видел тела мертвых людей на улицах, людей, которых свалил голод, а не бомбы или снаряды.
Помню бомбежки, помню то, что взрослые «почему-то» боялись их больше, чем мы – дети.
Помню то, за что получил свою медаль «За оборону Ленинграда» в 1944 году. Только потом узнал, что эту медаль получили более 15 тысяч ленинградских детей, в основном, конечно, постарше меня. Я, нарушая все запреты, лазал на крыши и чердаки со взрослыми во время воздушных тревог, стремясь огромными щипцами отнести в ящик с песком куски горящего металла от зажигательных бомб. Мне, как я тогда считал, «не повезло». Это было уже в самом конце блокады, обстрелов было меньше, и мне не пришлось отнести ни одного куска. Но «какой-то дядя» – как выяснилось потом, корреспондент газеты,- сфотографировал меня, и я тоже получил медаль «За оборону Ленинграда». Тоже – потому что ее получила и моя мама, и три ее сестры. Так что сегодня я, единственный из них оставшийся в живых, храню чудом сохранившиеся пять медалей. Своей я горжусь не меньше, чем орденами, которыми меня много позднее награждали наши президенты Д.А.Медведев и В.В.Путин… На прикрепленном фото я в пиджаке со всеми орденами и медалями, которые надеваю, конечно, только в памятные дни, связанные с войной и победой.
В 1944 году я пошел в школу. Всю свою школьную жизнь я проучился в одной школе – мужской средней школе № 30 Василеостровского района города Ленинграда. Уточнение важное в том смысле, что, поступи я в школу на пару лет раньше, пришлось бы трижды ее сменить: три дома, в которых я жил с мамой, были разбомблены. Но мама работала медсестрой, обычно брала меня с собой в госпиталь, и это спасло жизнь, хотя заставляло менять адрес. В 1944 году, когда я пошел в школу, бомбежек уже не было, и мои школьные воспоминания – это воспоминания об одной и той же школе.
Учиться мне нравилось, нравилась и школьная жизнь за пределами учебы. Правда, это краткое предложение покрывает такой большой временной промежуток, что требует пояснения. Самые первые годы запомнились интенсивным общением – ведь до школы из-за частых переездов естественной детской дружбы сложиться не могло. Слово «общение», думаю, я тогда не употреблял, возможно, и не знал, но радость от общения точно испытывал. Кроме того, я помню, – хотя больше эмоционально, нежели аналитически, – что учителя различными способами старались «сдружить» нас, поощряли взаимопомощь. Навсегда запомнил, например, такой случай. Мы все были блокадные, истощенные дети, которым всегда хотелось есть. Но однажды наша учительница Линда Августовна (фамилию так никогда и не узнал) предложила нам всем сложиться по ложке винегрета для особо хилого парнишки – и никто не отказался. А винегрет давался в блюдечках, так его было мало. Да, это ведь значит еще, что в школе кормили, и этот такой убогий в то время школьный завтрак был очень важен для всех.
Меня научили немного читать еще до школы, а в школе я очень быстро овладел и техникой чтения, и интуитивной почти абсолютной грамотностью. Орфографических и пунктуационных ошибок не делал практически никогда, поэтому, когда учительница заболевала, мне иногда поручалось читать какую-нибудь книгу всему классу. Признаюсь, я этим очень гордился, и если когда-либо это поручалось другому (наверное, в воспитательных целях), я испытывал, как бы выразился сейчас, некоторый дискомфорт.
Школа была одна, но учителя менялись. Тем увереннее и с некоторой статистической определенностью я могу сейчас сказать, что плохих учителей (злых, некомпетентных, выделявших «любимчиков») не было. Разумеется, как всегда и везде, многие учителя имели прозвища, чаще не обидные, над многими мы подшучивали, иногда не очень изящно, что почти граничило с хулиганством. Я этим тоже грешил, имел соответствующие записи в дневнике. Но хорошо помню, что учителя как-то нас берегли, я не помню случаев исключения из школы за то, что, в общем, можно было назвать хулиганством. Помню и то, что, когда у учителей что-то случалось в семье, мы немедленно превращались в самых послушных детей, что, впрочем, естественно.
Все помнят, как в середине 1980-х годов появилась педагогика сотрудничества. Но, вспоминая свои школьные годы и не сколько не уменьшая роль педагогов, которые эту педагогику развивали, я не могу уйти от мысли, что – по крайней мере в нашей школе – она уже была в те давние времена. Да и не только в нашей. Понятно, что мне приходилось общаться с очень многими выпускниками тех лет (напомню, я – школьник с 1944 по 1954), и они в большинстве своем так же оценивали свои школы. Разумеется, были исключения, были и очень разные учителя, обобщать всегда трудно. Но, по мнению многих моих однокашников и однолеток, «Чучело» – фильм не про нашу школу. «Доживем до понедельника» – ближе к ней, хотя то, что происходило в учительской и что хорошо показано в фильмах, мы не видели.
Но время, конечно, было другое. И если как-то оценить воспитательную систему, то сразу надо сделать поправку на одно не очень важное обстоятельство – это была мужская школа. Да, на самом деле это было не так важно. А вот вторая поправка, действительно, важна. Это было время «административно-командной системы», время «культа личности». Разумеется, ни тот, ни другой термины не отражают той жизни во всем ее многообразии, именно поэтому беру их в кавычки. И когда я слышу о «винтиках», о «казарме» и т.п., я не узнаю ни той жизни, ни людей того времени вокруг себя. Понятно, что семилетнему ребенку в этом было и не разобраться, но в конце школы, лет в 16-17, я уже кое-что соображал.
Что мы видели и что нет? Отмечались все революционные праздники, отмечались школьными линейками, пионерскими и комсомольскими собраниями, соответствующими выступлениями лидеров школьного, классного, отрядного и звеньевого масштаба. И, конечно, пока шла война, уделялось внимание героизму советского народа, борьбе с фашизмом, конкретному продвижению наших войск. Помню, как мы гордились своей Родиной, ее силой и величием, как мы тогда его понимали. Но и эстетическому воспитанию время уделялось. Жили бедно, по крайней мере, те, кого я лучше знал. Поэтому фильмы, которые «крутили» в затемненном коридоре школы, мы все очень ценили, хотя и походы в кино, в отличие от современности, были общедоступны. Нередко ходили бесплатно или почти бесплатно в театр, а музеи для младших школьников были бесплатны все, включая Эрмитаж.
Не видели мы в большинстве случаев того, что реально было, но о чем не принято было говорить – репрессии и все, что с ними связано. Не буду повторять того, что уже не раз обсуждалось и писалось в этой связи. Я делаю здесь акцент на том, что ни разу ни в классе, ни в школе не слышал разговоров на эту тему. Но это было. Сам я, например, лишь позднее узнал, что дед был священником, был арестован и позднее расстрелян, еще позднее реабилитирован, что мама и ее сестры были (соответственно) «лишенками», т.е. пораженными правах. Когда поступал в университет, с удивлением увидел, как мне показалось, чересчур подробную анкету. (Правда, анкеты, которые заполняешь сейчас при поездке в некоторые зарубежные страны для их посольств, еще более подробны). Но никаких трудностей в общении в зависимости от «социального происхождения» и зарплат родителей мы не испытывали.
Вспоминая это все сейчас, сравнивая с современной ситуацией, не могу отделаться от мысли, что и тогда было социальное расслоение. Мама растила меня одна, отец моего лучшего школьного приятеля был доцентом с зарплатой в 8 раз выше маминой. Это никак не мешало нам общаться, бывать друг у друга дома. То есть дело не только в разнице зарплат, а в том настрое, который передается детям школой и всей системой социализации. Назвать ту систему «уравниловкой» как-то не могу. Но, конечно, заранее готов принять критику в том смысле, что видел и мог сознательно оценивать только небольшой отрезок реальной жизни. Сразу же вспоминается известный рассказ о том, как трое слепцов оценивали слона, ощупывая его с разных сторон. Допускаю, что мне просто повезло.
По тем временам школа была неплохо оборудована, хотя это была обычная школа. Того, что сейчас наш академик В.Г.Разумовский удачно назвал «меловой физикой», что есть, увы, во многих школах сейчас, не было. Нам показывали много физических, химических и других экспериментов, практически вся неорганическая химия была построена на эксперименте, и независимо от всяких прочих пристрастий все любили эти уроки. Понятно, не было компьютеров, но показывали учебные фильмы, давали слушать пластинки при изучении иностранных языков.
В старших классах учителя уже относились к нам как к взрослым. Помню, как обсуждали в девятом классе вопрос, надо ли учителям обращаться к ученикам на «вы». Решили вопрос положительно – надо, но одновременно согласились и в том, что обращение на «ты» есть своего рода похвала и поощрение, некоторый показатель дружеской близости.
Один известный выпускник Московского университета дореволюционного периода в своих воспоминаниях написал: «мы мало вынесли из университетских лекций, но много вынесли из университетской жизни». О себе могу сказать, что школа дала мне много и в том, и в другом отношении. И не понимаю, когда люди, вспоминая свою школу, обсуждая школы вообще, вместо естественного и справедливого чувства благодарности выбирают отрицательное. Оно, конечно же, было. Трудно себе представить 10-11 лет безоблачного школьного счастья. Но я своей школе бесконечно и безоглядно благодарен. Благодарен и своим учителям.
Кто же был в моей жизни, если вспоминать именно учителей?
О своей первой учительнице, Линде Августовне, я уже написал выше несколько строк. Конечно, можно было бы написать не только об этом давнем эпизоде из послеблокадных ленинградских времен, ведь она научила нас многому. Но, вспоминая именно этот эпизод, я понимаю, насколько же правильно было в варианте закона «Об образовании» 1996 года сменить приоритеты и определить образование как «воспитание и обучение», а не «обучение и воспитание» как было написано в 1992 году, в год принятия этого Закона. Допустим, что мальчишки из 1-а класса моей тридцатой мужской средней школы Василеостровского района города Ленинграда не выучили бы чего-то сегодня. Даже не важно, по чьей вине: из-за своей лени, из-за недосмотра или неопытности учителя, из-за несовершенства методических материалов и т.п. Они с большой вероятностью могли бы выучить это завтра. С воспитанием дело, понятно, обстоит сложнее. И, уверен, та прививка добра, которая тогда была сделана, – а другие примеры такого рода, может быть, просто стерлись из памяти, – была нужна и необходима для всех.
И второе, что тоже с необходимостью следует из того случайного эпизода. Наши учителя – это не только люди, которые нас по долгу службы учили в школе, вузе, других учебных заведениях. Это все люди, которые научили нас доброму и значимому в жизни, научили общаться, помогать, прощать, любить «просто так», а не «за что-нибудь». Мне видимо, на самом деле повезло, потому что и после школы жизнь сводила меня с людьми, общение с которыми заставляло вспомнить моих первых учителей. Два примера из жизни.
Сначала – из «не совсем взрослой», студенческой (психологи говорят о «втором юношеском» возрасте). Я – студент филологического факультета Ленинградского университета. Среди многих интересных преподавателей двое были замечательны уже тем, что иногда говорили друг с другом по-латыни и по-древнегречески, и это, признаюсь, «впечатляло». Это были Яков Михайлович Боровский, преподававший в нашей студенческой группе, и Аристид Иванович Доватур, который работал в параллельной группе. В перерыве между лекциями подходит ко мне Аристид Иванович и говорит: «Николай Дмитриевич», – а Николаю Дмитриевичу нет еще девятнадцати,- «у меня два билета в театр, но так ужасно болит зуб, возьмите, билеты все равно пропадают». Жили мы бедно, и поход в Мариинку (и тогда мы называли именно так Государственный академический театр оперы и балета имени С.М.Кирова – без всяких, впрочем, отрицательных эмоций по отношению к Сергею Мироновичу) всегда был подарком судьбы. В тот раз судьба распорядилась так, что этот подарок был мне вручен А.И.Доватуром. Я больше для приличия, нежели на самом деле, спросил, «Удобно ли?», поблагодарил, взял билеты, посочувствовал по поводу больного зуба… Но минуты через три увидел, как «больной» заразительно смеялся, с кем-то разговаривая, что явно не вязалось с острой зубной болью. Я сразу понял, что это была уловка – заставить меня взять билеты и притом не обидеть. Понял и, конечно, оценил человеческую доброту и педагогическую мудрость профессора.
Через много лет, уже доктором наук, я побывал дома у Аристида Ивановича. Это была ленинградская коммуналка, ему принадлежала большая комната, которая на три четверти была заставлена книжными полками, а половина «напольного» пространства была занята бутылками из-под кефира. В те времена профессор, заведующий кафедрой мог позволить себе гораздо больше. Но это был бессребреник, человек, беспредельно преданный науке и любивший людей. Когда-то, еще при его жизни, я с удивлением узнал, что он отбыл срок в лагерях. Я знал его слишком мало, чтобы делать об этом выводы. Однако почти уверен, что это было по пустому, но тогда наказуемому навету. Тем более достойно уважения, что это не помешало ему делать добро.
Вот таким был Аристид Иванович Доватур, не учивший меня никакому конкретному предмету, но мой Учитель. Учитель с большой буквы.
О другом Учителе, который тоже не научил меня какому-либо предмету, но дал незабываемый жизненный урок, скажу короче. Я был уже молодым доктором наук, заведующим кафедрой педагогики высшей школы Ленинградского педагогического института имени А.И.Герцена (теперь – Российский государственный педагогический университет, носящий то же имя). Ректорствовал тогда Александр Дмитриевич Боборыкин, член-корреспондент АПН СССР. В общении он был немного вельможен, хотя никаких конкретных случаев высокомерия или недоброжелательства не припомню. И вот в один совсем – именно из-за этого случая – совсем не прекрасный день вызывает меня А.Д. и говорит: надо написать письмо с осуждением Сахарова. Да такие письма тогда писали, писали и отдельные люди, и коллективы. Мне, слава Богу, не приходилось. Но положение было непростым. За отказ тогда (1970-е годы) можно было поплатиться – во всяком случае, неприятностями на работе. Я никогда не был диссидентом, был просто нормальным советским человеком. Но, понимая всю серьезность того момента, подумал буквально секунды и сказал А.Д.Боборыкину, что такого письма писать не буду. Последовала пауза минуты на полторы, в течение которых А.Д. смотрел то на меня, то на стол попеременно. После чего сказал: «Считайте, что этого разговора не было».
Но разговор-то был, и я ждал последствий. Никаких последствий не было, и вот это я навсегда запомнил как лучшую характеристику А.Д.Боборыкину. Судя по тому, что такого письма из ЛГПИ им.А.А.Герцена так и не поступило (а уж понятно – я после этого эпизода особенно внимательно просматривал газеты), подобный ответ, возможно, дали ректору и некоторые другие мои коллеги. А это значит, что он брал на себя большую ответственность, такую, которую может взять на себя только настоящий Учитель.
Кстати, во времена «лихих девяностых», особенно в их начале, было много разговоров о том, что учитель не должен мешать «саморазвертыванию» интересов, способностей, потребностей, складывающегося мировоззрения растущего человека. Из этого, казалось бы, очевидного тезиса делался далеко идущий вывод о том, что воспитание вообще не нужно. Косвенным правовым отражением такого подхода было то, что в определении образования на первое место ставилось обучение, на второе – воспитание. Так было в первом варианте закона «Об образовании» 1992 года. В варианте 1996 года, когда страна уже в полной мере почувствовала недостаток воспитания ростом преступности, правовым беспределом, воспитание опять переместилось на первое место; но многое было потеряно. Учитель должен брать – не может не брать! – на себя ответственность за воспитание, сколь угодно красивые разговоры о свободе никак не меняют этого обстоятельства. Может быть, именно поэтому машина (например, сколь угодно совершенный компьютер) никогда не заменит живого учителя. А.Д.Боборыкин умел брать на себя ответственность, и уже за это я еще и еще раз вспоминаю его добрым словом и благодарной памятью.
Есть сейчас такое понятие – дегероизация. Меняются герои, которым стремятся подражать. Иногда просто потому, что проходит время, и тогда – «другие времена, другие песни!». Иногда это делается сознательно, когда хотят привить людям иные ценности, и Наташу Ростову заменяет Ксюша Собчак, а Павку Корчагина – молодой парень, успешно «раскрутивший» доходный веб-сайт. Но есть опасность, что героев вообще не будет, или явно бросаться в глаза будет их мелкость. И прежде всего тогда общество на самом деле почувствует нужду в таких учителях, – добрых, умных, талантливых, которых, уверен, встречал на своем жизненном пути каждый.
Будем же помнить своих учителей. По причинам, которые не надо объяснять, обычно учителя уходят из жизни раньше, чем их ученики. И, может быть, именно здесь так верными оказываются слова замечательного русского поэта В.А.Жуковского:
О милых спутниках, которые наш свет
Своим присутствием животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были.
