Александр Мелихов (далее АМ): Моими первыми воспитателями были мои родители. Они оба были учителями. Жили мы в шахтерском поселке, кругом горы щебенки, каменистая степь расстилается вокруг необозримым пространством… И вот в этой дыре из дыр они были, мне кажется, абсолютно счастливы. Они были теми самыми народными аристократами, которых выдвигает и на которых держится любой народ. Рядовые люди живут как все: все делают бочки – и они делают бочки, все пашут – и они пашут. А есть люди, которых тянет к чему-то высокому. В одну эпоху это может быть религия, в другую – наука, в третью – война. Когда какая-то греза овладевает народом, но до глубины она захватывает лишь какой-то скромный процент населения. Их можно называть романтиками или аристократами духа, или чудаками, но они и есть бродило исторического творчества.
Александр Мотелевич Мелихов, “На Оби, 1969 год”
Мама моя происходила из самой простой семьи, из деревни. Отец – кузнец, все девять сестер-братьев остались без всякого образования, а вот одна девочка почему-то хорошо училась, книжки читала, отправилась поступать в педагогический институт (ныне МПГУ). Почему в педагогический? Просто выше учителя она ничего не знала. Почему на физику? Случайно.
Корреспондент (далее корр.): Она была учителем физики?
АМ: Да, учителем физики. Но это было делом случая. Просто ей нужен был какой-то большой мир. Заодно она сделалась ворошиловским стрелком, прыгала с парашютом – все как было положено в конце 30-х. Если бы не случайность, то ее как Зою Космодемьянскую забросили бы в тыл, и там бы ее скорее всего ожидал героический конец. Но ее случайно после выдачи диплома отправили на родину в Казахстан. И она оказалась в том поселке, где я родился.
А отец мой родился в еврейском местечке. И в ту пору, до революции, был очень религиозен, то есть тоже читал те книги, какие были. Мама читала советские книги, а он – религиозные. А пришла советская власть – и он пошел на рабфак, увлекся мировой революцией, собирался рвануть на Польшу, на Германию. Слава Богу, этого не случилось, посадили его за троцкизм, отсидел он пять лет, потом выслали его туда же, на мою будущую родину как неблагонадежный элемент. И там он встретился с моей мамой.
Корр.: И их обоих свела судьба?
АМ: Да, и может показаться, что это было страшной жизненной неудачей, крахом всех надежд – после Москвы, после Киева оказаться в таком захолустье. А они были абсолютно счастливы. Стали они любимцами не только детей, но и всего поселка. Родители учеников к ним ходили за советом как к мудрецам. И мне сейчас кажется, что несчастливый человек не может быть воспитателем.
Корр.: Это важный секрет педагогики?
АМ: Да, мне кажется, что если ты сам несчастлив, то что бы ты ни преподавал – химию, историю, – ты будешь их только дискредитировать. Дети же видят твое выражение лица, и если ты с кислым видом о химии говоришь, то они понимают, что химия – это дрянь, если она тебе счастья не принесла. А если ты счастливый человек, то, все, что ты преподаешь, – это прекрасно, раз оно тебя сделало таким сильным и обаятельным.
Вот моя мама преподавала физику. И я не могу сказать, что она была рождена для физики – это было, повторяю, дело случая. Но ей ужасно нравилось нести науку в массы, отбирать одаренных ребят. Она видела свой успех не в личных заслугах, а в том, что ее выпускники поступают в столичные институты, становятся учеными.
Корр.: Как ей удавалось находить способных учеников?
АМ: Талантливых людей много, как мух, достаточно открыть форточку, и они сами туда полетят. Всегда есть люди, которых тянет к чему-то высокому, к большой жизни. И ученики видели в моих родителях не только преподавателей, но еще и представителей какого-то большого мира, гораздо более интересного, масштабного, крупного. Мои родители были представителями великого в обыденном. В этом и заключалась их гордость. И дома всегда царило веселье. Жили мы в хибаре, провисающий потолок приходилось подпирать книжными полками, мой дед ватными штанами забивал дыры между прогнившими бревнами, – на шахте выдавали бесплатно старые ватные штаны, их всегда хватало.
И в доме всегда было весело. Это и требуется, чтобы воспитывать, – надо быть веселым, смелым и счастливым человеком. Другого способа нет.
Если ты счастлив, то обаятельным становится все, что ты проповедуешь, а если несчастлив, то все становится необаятельным. Люди любят счастливых, а дети особенно.
Корр.: А счастье может достигаться путем нахождения своего предназначения?
АМ: Большой вопрос – есть ли у человека предназначение. Если бы оно было, то все математики, все математические гении 500 лет назад были бы глубоко несчастными людьми. Математика как более или менее распространенная профессия ведь совсем недавно появилась. Но люди, к счастью, бесконечно вариабельны, они могут увлекаться очень разными грезами.
История человечества – всегда история зарождения, борьбы и упадка коллективных грез. Возникает греза – возникает исторический рывок. Угасает греза, угасает и рывок: растут самоубийства, растет алкоголизм, растет количество несчастных людей. А несчастные люди опасны для окружающих – они завидуют всем, кто весел и счастлив. И большое количество несчастных людей опасно для общества, они найдут способ, как отравить жизнь остальным.
Особенно если они становятся воспитателями. Уж они сумеют внушить, что и жизнь, и учеба это зеленая тоска.
Как лично я пришел в науку? Учился я хорошо, но никакие науки не увлекали, просто все легко давалось. А любил я читать книжки, играть в футбол, в пиратов… Когда я был в 8-9 классе, у меня никаких планов на будущее не было. Если бы меня спросили: «Кем ты будешь?», — я бы ответил: «Я не знаю, я только знаю, что буду жить прекрасной, счастливой и упоительной жизнью».
Корр.: Это чувство Вам передалось от родителей?
АМ: От них прежде всего, но не только. Учителя в нашей школе имени Сталина многие были такие. Но некоторые и брюзжали, и нас это отталкивало от их предметов. «Как сидите?», «Ну-ка, встаньте!»… И мысль у нас одна: исчезни. Ни истории, ни химии твоей не надо, только исчезни поскорее.
И дети, и взрослые любят радоваться. А если человек вызывает напряжение и страх, то ничего от него не надо. На работе, если он наш начальник, мы еще готовы потерпеть, но бесплатно мы терпеть не станем.
Это были 60-е годы, когда возникла новая греза, новая сказка. Она, конечно, в научном мире всегда существовала, но тут она как-то дошла до народа. Сказка о том, что лучшие люди – это физики. Они не просто самые умные, но они еще и самые храбрые, самые остроумные. У меня тогда была любимая книга – «Иду на грозу» Даниила Гранина. Там физики демонстрировали все классические мужские доблести – прыгали с парашютом, покоряли красавиц, боролись за правду, летали куда-то в небеса, рисковали жизнью… Это меня и покорило. Я понял, что живу в какой-то серой долине, а на горе есть дворец, и там живут небожители – физики, математики. С этой только минуты я и начал заниматься математикой – потому что мне захотелось во дворец. Только тогда все формулы и задачи наполнились поэзией, а прежде это была неизбежная скука. Так что в этом периоде меня воспитывала всенародная мечта.
Корр.: Это случилось после прочтения книги?
АМ: Книга многое сконцентрировала, но идеи носились в воздухе. Грезу такого масштаба создать один человек не может, ее должен создать народ. То есть один процент романтиков. Вот открываю я журнал «Огонек» и вижу фото: «Академик Колмогоров на лыжной прогулке». И я понимаю, что это, стало быть, выдающийся человек. До этого я видел, как Ленин и Сталин прогуливаются, как сталевары и хлеборобы что-то плавят и жнут, а тут вдруг то академик Колмогоров, то академик Ландау – ученые пошли косяком. В кино пойдешь – где-то запустили синхрофазотрон, в «Девяти днях одного года» разыскивают неисчерпаемый источник энергии… Казалось бы, что такое энергия? Ну, будем платить за свет в три раза меньше. Но не настолько же я много плачу за электричество, чтобы меня захватила эта мечта. А тут мне говорят, что энергия – это коммунизм, ни больше и ни меньше. Наука всегда делает рывки, когда она слишком много о себе воображает, будто она не просто открывает какие-то технологии, и полезные, и вредные одновременно, а прямо ведет в рай, хотя бы для избранных. Гимн матмеха, где я учился, начинался словами «Мы соль земли, мы украшенье мира, мы полубоги – это постулат!» Это чувство у меня и было, оно еще в школе зародилось. Тогда только я и рванул, стал чемпионом области по физике и математике, призером Всесибирской олимпиады по физике. Это с точки зрения вечности мелочь, но для провинциальной школы — вполне неплохо. Но я понимал, что это только начало, дальше будет вообще здорово.
Когда я попал на математико-механический факультет, то пять лет любовался вывеской «Математико-механический факультет» – и от счастья замирал.
Так кто же меня воспитывал? Вывеска. И то, что у нее был отколот угол и за пять лет ее так и не починили, – в этом был особый шарм. У джигита бешмет рваный, а оружие в серебре. Мы не занимаемся всякой ерундой, мы выше этого.
И преподаватели наши были небожителями. Какой-нибудь доцент в 50 лет, не академик, – он тоже был уверен, что принадлежит к высшей аристократии. В коридоре они спорили так же увлеченно, как первокурсники.
Был такой алгебраист, членкор – Фадеев Дэ Ка, отец нынешнего очень крупного математика, – так он был вовсе нездешний: длинные седые волосы, всегда обсыпан мелом, не выговаривает восемь согласных… Это было особенно упоительно: гений и должен быть таким! Он и воспитывал тем, что витал в облаках, презирая все земное.
Разговоров о карьере не допускалось. Если кто-то вдруг в обком пошел работать, то ничего кроме насмешки это не вызывало. К торговым работникам и партийным чинам относились с презрением.
Корр.: А посвящать себя науке считалось статусным делом?
АМ: Конечно! Самым статусным, хотя слова такого тогда не было. Не было и слова «престиж», просто все знали, что есть в этом мире главная сияющая вершина и они на нее поднялись. А если ты не видишь такой вершины, где живут полубоги, то тебя нечем воспитывать, в мире нет ничего, чем тебя можно соблазнить.
Ведь воспитание – это соблазнение. Каждому хочется быть красивым, любимым, сильным. И только когда не получается – начинаешь искать суррогаты в виде денег, в виде чинов…
Преподавать, воспитывать должны люди красивые, обаятельные, любимцы противоположного пола, которым есть чем соблазнять. А если мы пытаемся соблазнить тем, что «когда закончите обучение, будете получать хорошую зарплату», то этим не соблазнишь, потому что к деньгам есть более простые пути. Опыт всех миллионеров доказывает это.
Короче говоря, все, что рождает красоту, обаяние и счастье, – все это и есть источник воспитания. Этот источник соблазна может порождаться всей страной, но и отдельное учебное заведение может стать в своих стенах источником красоты: отечество нам Царское село.
Корр.: Могли бы Вы рассказать о патриотизме? О грезах патриотизма и о соблазнении.
АМ: Воспитание патриотизма – частный случай соблазнения. Если образ родины у тебя поэтичен, высок и ты чувствуешь, что причастность к ней тебя приобщает к чему-то великому и бессмертному, то, конечно же, ты ею будешь дорожить, как и всем, что тебя вдохновляет и защищает. Чем народ обаятельнее отдельного человека? Тем, что народ потенциально бессмертен, он жил до нас века и дальше будет жить. А потому многие дорогие нам вещи может сохранить только народ. Я, например, преклоняюсь перед Пушкиным, не представляю жизни без него, – и при этом понимаю, что Пушкина, кроме России, кроме нас, никто так любить и беречь не будет.
Корр.: Для Вас в понимании России самое важное – это вечность народа?
АМ: Совершенно правильно. Бессмертие. Борьба за хотя бы иллюзорное бессмертие – один из главнейших сокрытых двигателей человеческой души. Нам когда-то вдалбливали: «Прежде думай о Родине, а потом о себе». Но мы жертвовать можем только тому, что любим, а любить мы можем только то, что нам что-то дает. Так вот, выражаясь по-умному, причастность к Родине дает нам экзистенциальную защиту, защиту от чувства мизерности и бренности. Каждый человек, даже хам и наглец, все равно знает, что он когда-то умрет, что он беззащитен перед болезнями, перед утратами… Закрыться от этого можно только какими-то красивыми иллюзиями, которые нас возвышают в наших глазах.
Но в одиночку очень трудно обрести хотя бы какой-то суррогат бессмертия – очень уж мы все слабы и кратковременны. Даже такой гений, как Лев Толстой, постоянно от этого терзался: ну, буду я славен, как Гомер, – и что? И Гомер исчез, и я исчезну. Ни гений, ни мировая слава не защищают от этого экзистенциального ужаса, защищает только включенность во что-то бессмертное.
Корр.: Сегодня утром после пробуждения от сна вспомнились строки Нодара Думбадзе из Закона Вечности «Душа человека во сто крат тяжелее его тела, поэтому ее пронести одному в одиночку тяжело, и мы обращаемся за помощью друг к другу, чтобы мысленно на плечах пронести душу ближнего».
АМ: Совершенно верно. А для меня душа – это воображение. Очень трудно верить в сказку в одиночестве – самому придумывать и верить в мечту, которую никто не разделяет. Когда ты любишь что-то один – это и есть одиночество. А когда твою мечту разделяют многие, ее неизмеримо легче любить и верить в нее. Но сегодня почти никаких других социальных механизмов, которые бы служили преемственности, кроме нации, нет. Человечество – это умозрительная конструкция.
Корр.: А нация – это не умозрительная конструкция?
АМ: Мы видим много вполне реальных социальных институтов, которые поддерживают национальную преемственность, – это прежде всего государство с его системами образования, воспитания, поддержкой культурных символов и преданий, а есть ли у человечества что-то подобное? Никаких пока что институтов, которые бы работали на человечество целиком, я не вижу. ООН, ЮНЕСКО – это чисто бюрократические, да еще и политизированные, то есть склочные организации. Да и они всего только могут поддерживать то, что создано национальными культурами. А каких-то преданий, сказок общечеловеческих я не припомню. Андерсен разве что…
В каждой стране мы видим памятники людям, которых мы, как правило, не знаем, и если бы возникло единое человечество, без Россий, без Латвий, то, разумеется, подавляющее большинство национальных героев не попали бы в общечеловеческий пантеон. Шекспир бы, скажем, остался, а какого-нибудь черногорского поэта в лучшем случае засунули бы в подсобку. При такой коллективизации большинство народов немедленно лишилось бы своих культур, осталось без национальных героев, без национальных грез, – мы же, например, не можем себя ощущать продолжателями дела англичан.
Корр.: Нам сложно их понять.
АМ: А если мы их даже понимаем, то эмоциональную близость ощутить все равно гораздо легче со своими предками. А с чужими – почти невозможно.
Если человек выпадает из национального единства, он, как правило, не переходит на более высокую ступень идентичности, с человечеством не идентифицируется, а чаще всего остается одиночкой. Какие-то уникумы могут это сделать, но нужно быть исключительно крупной личностью. Есть, конечно, корпорации с отдельной, вненациональной экзистенциальной защитой – ученые, например, но их очень мало. А в основном человека, отпавшего от нации, ждет одиночество.
Корр.: Расскажите, почему Вы заинтересовались проблемой наркомании, воспитания, работы с детьми с ограниченными возможностями.
АМ: Прежде всего я заинтересовался проблемой самоубийства. Я чувствовал, что если я пойму, отчего люди кончают с собой, то пойму что-то очень важное. И это было правильное предощущение. Любое социальное явление, где люди демонстрируют, что для них есть что-то более важное, чем жизнь, – самоубийство, война, дуэль, экстремальный спорт, – все это демонстрирует надбиологическую природу человека. Попробуйте внушить собаке, чтобы она полезла в какое-то опасное место, стала покорять Эверест, летать на Луну… А мы в какой-то степени все готовы рисковать жизнью, чтобы почувствовать себя красивыми. И если человек убивает себя, то, как правило, тоже потому, что в его глазах есть что-то более важное, чем жизнь.
В советское время открытой литературы по этой теме не водилось, даже в энциклопедии слова «самоубийство» не было. Когда я классический труд Дюркгейма «Самоубийство» пытался взять в Публичной библиотеке, мне говорили: «Вы кандидат физико-математических наук, зачем вам самоубийство?» Я отвечал: «Там много цифр». – «А, ну тогда ладно». Дюркгейм пришел к выводу, что причина самоубийств – упадок сплоченности. Но я пришел к другому выводу, который использовал в романе «Горбатые атланты»: причина самоубийств – свобода. Если есть два мнения по одному вопросу, то завтра их будет четыре, потом 8, 16, – они начнут делиться как раковые клетки. Свобода – это рак. Люди спокойны и сильны только там, где есть лишь одно мнение по любому важному вопросу. Пока человек чувствует себя автоматом, управляемым извне, он может перенести невероятно много, сомнения убивают нашу волю, когда мы не уверены, что действуем правильно. Когда все люди неизменно на протяжении веков делают одно и то же, верят в одно и то же, то они живут почти в раю, не зная сомнений.
Но когда я начал работать с людьми, пытавшимися покончить с собой, ходил в клинику скорой помощи, то я не мог ведь их этим утешить, что если-де они бы жили на острове Новая Гвинея до появления Миклухо-Маклая, то были бы спокойны и счастливы. Зато я понял другое: люди нуждаются не в том, чтобы мы преуменьшали их несчастья: это-де мелочи, пустяки, – этим мы только оскорбляем человека. Нужно, наоборот, преувеличивать: «Это ужасная боль, как вы только могли такое выдержать? Да вы же герой!»
Я понял, что убивает не просто несчастье, а сочетание несчастья с унижением. Если убрать унижение и создать красивый образ несчастья, чтобы страдалец почувствовал: «Да, я несчастен, но так же несчастен, как Ромео и Джульетта, как Король Лир, как Прометей», – то он наполовину спасен. Красота действительно исцеляет в самом медицинском смысле. Недаром греки высочайшим жанром считали трагедию, – не мелодраму, которая внушает, что все хорошо кончится, но трагедию, где все кончается хуже некуда. Все погибают, но зато все прекрасны.
Это и легло в основу моей, прошу прощения, социальной философии. На поверхностный взгляд, люди постоянно ищут денег, комфорта, однако истинная их цель – красота, в глубине души они стремятся быть красивыми.
Я считаю, что Советский Союз был убит эстетическим авитаминозом. Мы перестали казаться себе красивыми. Да, были, конечно, и материальные нехватки, но это было ничто по сравнению, скажем, с Блокадой. Никто не голодал. Но я помню, что я тоже перестал ощущать жизнь красивой, перестал себе нравиться в советских декорациях, исчезло ощущение красоты жизни, пускай трагической красоты. Вот государство и рассыпалось, нечего стало защищать.
В миниатюре это со мною самим случилось и в науке: математика перестала казаться красивой. Вернее, самой красивой. Я получал хорошую зарплату, печатал две-три статьи в год в престижных журналах, но ощущение, что я принадлежу к кругу самых «крутых», исчезло. Зато писатели по-прежнему вызывали преклонение — так что в тот период меня воспитывали Пушкин, Чехов и Толстой. И они же защищали. И когда меня школьники спрашивают, зачем нужно читать художественную литературу, я отвечаю: вы будете жить в более красивом и значительном мире, вы будете лучше защищены от безобразия и скуки жизни.
Источник наркомании, на мой взгляд, – тот же эстетический авитаминоз, упадок воодушевляющих иллюзий. Когда человек перестал ощущать жизнь красивой и упоительной, он стал «добивать» до нормы психоактивными препаратами. Когда исчезла пьянящая греза, понадобились средства искусственного опьянения: так, когда ампутирована нога, ее заменяет протез.
А как меня занесло к ментальным инвалидам, – когда становишься более или менее известным писателем и публицистом, то на тебя уже выходят, просят помочь – так и втягиваешься. Чему меня научили ментальные инвалиды? Когда я был ребенком, в каждой деревне, в каждом городке был свой «дурачок», он бродил по улицам, что-то бормотал, иногда мальчишки над ним потешались… И это было некрасиво. А потом эстетически требовательные начальники решили города очистить – собрали их в интернаты. Там над ними никто не насмехается, они умыты, одеты, но когда меня в первый раз привели в интернат и я увидел, как они сидят на кроватях, и понял, что они просидят на кроватях всю свою единственную жизнь, это был ужас!.. Я его постарался выразить в своем «Интернационале дураков», рекомендую специалистам по коррекционной педагогике.
Корр.: Они изолированы?
АМ: Да, изолированы. Подвергнуты пожизненному заключению. И что лучше? Чтобы они по улице бродили или просидели всю жизнь на кровати? С человеком нельзя так обращаться, даже если он этого не понимает. В «Интернационале дураков» есть другая картина, из французской жизни: ментальные инвалиды живут в бывшем монастыре. Их собирают за общий стол, ставят красивые графины, посуду, как в ресторане. И пусть кто-то из них совершенно оценить этого не может, но служители не ему оказывают знаки внимания, а человеческому образу.
Ведь охраняют же государственные символы! Нельзя, скажем, флаг взять и растоптать – это преступление. А вот поругание человеческого образа не наказывается никак.
В общем, когда меня против воли заносит в какие-то мрачные темы, я обязательно оттуда выношу что-то важное. На грани жизни и смерти обнажается очень многое.
Корр.: В Вашей социальной философии «греза» – одно из ключевых понятий. Что Вы бы могли сказать нашим абитуриентам – будущим педагогам?
АМ: Ваша профессия – это не просто передача знаний, это уроки счастья и красоты. И вы их даете, принося ученикам не только знания, но и вашу личность. Если у вас нет какой-то воодушевляющей грезы, вы мало того, что сами проживете свою жизнь в раздражении и унынии, – вы и учителями будете скверными. Ученики вас, конечно, как-нибудь перетерпят и постараются забыть поскорее, а вы останетесь с собой до конца своих дней.
