Анна Солонович, 405 группа
В нашем бесконечно изменчивом, порою крайне сумасшедшем мире существует лишь одно место, которое примет любого. Именно в нем скептицизм разбивается о рифы вымысла, и взрослый становится на пару часов доверчивым ребенком. И эта святая святых – театр, причем не важно, где он расположен и чье имя гордо носит, поскольку волшебная атмосфера не зависит от географического и временного местоположения.
Неосознанно затаиваешь дыхание, наступая на гранитный пол, испещренный таинственными природными узорами. Вглядываясь в чудные переплетения линий, замечаешь танцующую женскую фигуру, рыцаря, скачущего на коне, прекрасные распустившиеся цветы и таинственные сказочные создания. Постепенно взгляд устремляется вдаль, поднимаясь по мраморным колоннам, словно вырезанным из облаков, настолько воздушными и легкими они кажутся. Не верится, что на пышных капителях коринфского ордена лежит тяжесть всего архитектурного шедевра.
Наслаждаясь этой величественной красотой, невольно в сознании всплывают строки Белинского: «Любите ли вы театр так, как я люблю его…»
‒ Заждалась? ‒ прозаическая реальность в облике рыжеволосой, веснушчатой девушки прерывает поэтические раздумья. По спешным, птичьим жестам, которыми она расправляет свое зеленое платье из тафты, можно догадаться о чувстве неловкости и раскаянья.
‒ Все хорошо, не переживай, – в ответ вежливая улыбка, словно не эта незнакомка в темно-синем брючном костюме внимательно изучала движение стрелки на циферблате прошлую четверть часа. – Мы везде успеваем. Сейчас программку купим и в зал пойдем.
Величественный холл постепенно наполняется людьми. Однако в этом пестром море, жаждущем единения с прекрасным, есть неоднородные течения, рискующие своим возможным пересечением породить в атмосферном фронте театра настоящую бурю.
В черном гипюровом платье медленно шествует светская львица, она уже отправилась на охоту за громким шепотом восхищения и легким флером зависти. Размеренный звуковой аккомпанемент, создаваемый каблучками ее шпилек, азбукой Морзе предупреждает окружающих. Клеопатра нашего времени на мгновение замирает возле заключенного в золоченую витиеватую раму зеркала и оценивающе оглядывает свою царственную фигуру. Горе той девушке, что посмеет взглянуть в то же мгновение в древнейшее отражающее изобретение человечества – леденящая душу вежливость и чопорность будут ей ответом. Холеная ручка с жемчужными украшениями осторожными, изящными, танцующими движениями поправляет и без того идеальную прическу. Если бы только знать, что творится в этой русоволосой, носящей невидимую диадему, голове! К сожалению, чаще всего столь тщательная подготовка занимает слишком много драгоценного времени, отчего «театра злая законодательница» не успевает ознакомиться ни со списком исполнителей ролей, ни с содержанием постановки, а порой и с самим названием спектакля.
Неожиданно уголки ее губ едва дрогнули в мимолетной усмешке. Сие скорее похоже на игру света, столь нереальным показалась бы проявление эмоций на бесстрастном челе Венеры. За ее спиной мелькнули две фигуры. Выражение лиц, нам уже знакомых задержавшихся подруг, сосредоточенны, глаза следят за малейшим движением резной двери в зрительный зал. Они словно валькирии пред решающей сечей. Это вовсе не метафора, впереди их ждет ожесточенное сражение за места возле сцены. Сие совершенно уникальный тип засланных казачков, которые всегда знают в каком театре, во славу Аполлона, будут предлагаться льготные билеты. Однако лишь стоит им занять свободные места, на ликах их появится блаженная улыбка победы. Правда, к их глубочайшей скорби, иногда у столь заветных мест появляются полноправные владельцы.
В ту же секунду девушки, хотя в последнее время эту тонкую науку стало постигать все больше юношей, гениально перевоплощаются в инженю, случайно потерявшихся в столь запутанной схеме посадки зрителей. Возможно, в какой-то момент жизни они совершили ошибку с выбором своего местоположения, поскольку их истинное призвание – не восседать на красном бархате кресла, а блистать на сцене.
За столь талантливо разыгрываемым засланными казачками представлением часто наблюдают в бинокль с самых далеких и тенистых рядов помпезно украшенного балкона бедные студенты. Представители этого тайного театрального общества обладают своими сверхъестественными возможностями, которые ежегодно тренируют на сессии – они умеют оставаться незаметными. Но если стайка пугливых воробушков, не всегда осознающих, каким попутным ветром их сюда занесло, позволит к ним приблизиться, то даже внимательный человек не заметит за блестящим лихорадочным взором обычные джинсы и футболки. Возможно, романтично настроенный наблюдатель восхитится столь страстной любовью к миру театра, отражающейся во взгляде, а скептик усмехнется и спишет все на голод.
Истина будет где-то посередине, она не любит крайностей, ей в них бывает тесно. И в каждом зрительном зале найдется ее живое воплощение – вальяжно развалившийся в кресле мужчина, которому подлокотники все же ограничивают свободу. Он – оракул правды, незаслуженно обделенный вниманием, кое своими речами стремится завоевать. Он – неистовый критик, стремящийся во благо людское рассказать другим о тайном смысле происходящего на сцене. Причем этот добродушный, похожий на сенбернара, немного лысеющий мужчина в черном деловом костюме, абсолютно бескорыстно изливает живительные потоки информации не только своим знакомым, но, заботясь о счастье всего человечества, с удвоенной силой стремится заговорить абсолютно неизвестных людей. Его опасное призвание, не находящее благодарности в сердцах толпы, ‒ глаголом жечь нейроны сидящих возле него.
Можно лишь посочувствовать его соседке – интеллигентной старушке в бордовом твидовом платье с аккуратной стрижкой, волосы которой уже посеребрила седина. Ее лицо, испещренное мелкими морщинками, сохраняет тот отпечаток красоты, что не бледнеет с годами, а лишь преображается. Кажется, словно она только что совершила путешествие во времени и пришла прямо из прошлых столетий ‒ столь безупречны ее манеры, и движения полны достоинства. Она, сошедшая с картины Рембрандта, пожалуй, как никто другой являет собой дух театра. Ее взгляд лучится терпением, мудростью и предвкушением.
Постепенно яркий свет тускнеет, разнообразные отблески ламп перестают танцевать на позолоченных барельефах, пурпурный занавес неспешно начинает подниматься, но в полумраке сцены еще нельзя различить предметы. Легкое волнение, начинающееся с покалывания в пальцах, охватывает весь зал. То ли всеобщий полу-вздох, то ли едва различимый шепот муз проносится над головами. Студенты осторожно, с трепетом, боясь спугнуть очарование, наводят свои бинокли; довольные засланные казачки целиком сосредоточены на происходящем; театралы безмолвствуют, даже комментатор ‒ оракул заинтригован; светская львица, как и многие до и после нее, испытывая на себе колдовство театра, подается вперед.
Таинство начинается.
