Навигация по сайту

ФЕДЕРАЛЬНЫЙ ПИЛОТНЫЙ ПРОЕКТ

ДЕНЬ ОТКРЫТЫХ ДВЕРЕЙ

ГОД ПЕДАГОГА И НАСТАВНИКА

«Вспомним всех поимённо»: Светлой памяти Татьяны Григорьевны Щерба (Морозовой) (14.01.1904 – 16.02.1997)

Новости МПГУ

Татьяна Григорьевна Морозова (Щерба) – ветеран-труженик тыла Великой Отечественной войны, филолог, кандидат филологических наук, профессор кафедры русской литературы Московского государственного педагогического института (МГПИ) имени В.И. Ленина – МПГУ.

Т.Г. Морозова родилась 14 января 1904 года в семье Григорий Федорович Морозов (26.12.1872–31.08.1947, Введенское кладбище) – генерал-лейтенант, участник Русско-японской, Первой мировой и Великой Отечественной войн, один из основоположников снайперского дела в СССР. Его женой была Вера Павловна Морозова (1884-1947, Введенское кладбище), дочь Павла Николаевича Богданова (1854-1921) – железнодорожного чиновника и акушерки Софьи Александровны (1854-1936). В семье было трое детей: две дочери – Татьяна Григорьевна Морозова (14.01.1904-16.02.1997, Введенское кладбище) и Наталия Григорьевна Морозова (28.08.1906-02.11.1989, Введенское кладбище), психолог и дефектолог, ученица Л.С. Выготского; сын – Павел Григорьевич Морозов (1913-1991, Введенское кладбище), гвардии полковник, продолживший военную династию.

В 1915 году Татьяна Григорьевна поступила в Харьковский институт благородных девиц (основан 27 июля 1812 года первоначально как частное учреждение, содержащееся за счёт харьковского дворянства; в 1818 году институт перешёл под Высочайшее покровительство императрицы Марии Федоровны и был отнесён к институтам 1-й категории; в 1829 году институт перешёл в новое здание, где 20 августа был освящён домовый храм во имя святой Марии Магдалины; в 1919 году прекратил своё существование; институт сделал за все годы выпуск 2,5 тысяч воспитанниц за 75 выпусков; в Сербии за 12 лет было выпущено 400 выпускниц).

Об этом периоде жизни Татьяна Григорьевна вспоминала так: «…Мне не пришлось закончить институт, но я была его питомицей до последних его дней. Мне кажется, что факты и обстоятельства последних дней жизни института не менее важны и интересны, чем время его становления и роста. Это – второй мотив, помимо личных побуждений, который руководил мной в моей не такой уж легкой работе.

Харьков. Зима 1914-1915 годов. Идет германская война. Мой отец – капитан, командир роты 124-го пехотного Воронежского полка, стоявшего в мирное время в Харькове. Мне десять лет, и я учусь в очень хорошей частной школе Веры Александровны Платоновой, жены известного в Харькове профессора-психиатра. В эту школу я поступила шести лет, и, наряду с общеобразовательными предметами, мы рано начали изучать немецкий и французский языки, занимались рисованием, лепкой, пением. 

В этом году мама все чаще принималась рассказывать мне и моей младшей сестре Наташе об институте. Обычно начиналось с полушутливой угрозы: «Вот будете шалить, отдам вас в институт. Там заставят вас по струнке ходить». А затем все оказывалось очень интересным и привлекательным. Институт – это такая школа, где девочки и живут и учатся. У них очень красивая форма. Правда, их будят очень рано, в семь часов, и каждое утро девочки должны по пояс мыться холодной водой. В каждом классе две классные дамы. Один день в институте говорят на французском языке, другой день – на немецком. Поэтому выпускницы института хорошо владеют иностранными языками. Все это говорилось таким тоном, будто это было необыкновенно заманчиво, даже раннее вставание и обтирание холодной водой. 

И вот весной 1915 года меня всерьез стали готовить в институт – в VI класс. В институте самым младшим был VII класс. Ни младшего, ни старшего приготовительного, как это было в гимназиях, в институте не существовало. Старшим же, выпускным, был I класс. Среди документов, которые нужно было подать при зачислении в институт, значилось свидетельство об исповеди и причастии. Мы пришли с мамой в полковую церковь. Священник увел меня за небольшую перегородку и стал задавать вопросы. Затем он накрыл мне голову епитрахилью и отпустил мои грехи. …Это была первая в моей жизни исповедь. 

…И вот я, после сдачи экзаменов, зачислена в VI класс Харьковского института благородных девиц, что на центральной улице Харькова – на Сумской, дом 33. В списке необходимых в институте предметов значилось: крест на золотой или серебряной цепочке или на черном шнурке; Евангелие, молитвенник, шкатулка такого-то размера с ключиком для хранения мелких вещей, кружечка, зубная щетка, щетка для ногтей, зубной порошок, мыльница, мыло, губка; гребенка, частый гребешок, ножницы; черная лента в косу определенной ширины или круглый гребень для тех, у кого волосы были короткими; мешок из холста для хранения сладостей в столовой, иголки, две катушки, белая и черная. Мы с мамой целый день с длинным списком в руках ходили по городу. Были затруднения со шкатулкой. После некоторых обсуждений решили, что я возьму папину, которую он привез с японской войны. Молитвенник я взяла школьный, а Евангелие, в ярком синем переплете, мама привезла мне потом: в день покупок мы не нашли в книжных магазинах ни одного нового экземпляра. В первый раз в жизни мне надели на шею золотой крестильный крест на серебряной цепочке. Я была снаряжена».

Далее Татьяна Григорьевна описывает свои впечатления от встречи с одноклассницами; обстановку в дортуаре – огромной комнате; общий распорядок дней; начальницу института, классных дам и учителей. Особо заостряет внимание на уроках по «Закону Божию» и богослужебной практике воспитанниц института. А затем…

«Осенью 1917 года нас ожидало грустное событие. Нашу начальницу, заслужившую нашу любовь, Ольгу Александровну Милорадович, переводили в другой институт, кажется, в Новочеркасск.Революционные события, потрясавшие Россию, своеоб­разно проявлявшиеся на Украине, не могли не отражаться в жизни ин­ститута. Но институт продолжал существовать, он жил, сохраняя свой порядок. Если теперь всмотреться в даль прошлого, то поражаешься со­четанию устоявшихся традиций в жизни института, своего рода инерции его существования, и неизбежного воздействия на его быт общественных потрясений. 29 октября 1917 гола я писала бабушке, жившей под Екатеринославом: «Родная и дорогая моя бабуся! Как ты поживаешь? Как твое здоровье? Я и Ната пока здоровы. Отметки у меня ничего. У нас ужасное происшествие: зарезали нашу экономку 19-го ночью. Ужасно. После этого ночей не спали. Трое каких-то забрались к ней в комнату, обокрали и зарезали. Служили панихиду». 

Письмо написано после Октябрьской революции, но о ней ни слова. О ней мы просто слыхом не слыхали. А местное событие, весть о кото­ром принесли нам утром дортуарные девушки, взволновало нас как по­трясающее. Теперь оно воспринимается как знак наступивших обществен­ных бурь. И в этом же письме, в котором я писала об убийстве экономки, я сообщала: «Знаешь, бабуся, у нас издаётся журнал. Наш класс излагает. Я дала свое летнее стихотворение «Майский вечер» и еще загадки кое-ка­кие. Буду рисовать».             

Между тем понемногу стала нарушаться строгая и привычная упоря­доченность дня. Все чаще мы простаивали минут 10-15 на лестнице при спуске в столовую: не был готов обед. Но самое разительное, что давало себя знать порой весьма мучитель­но, был голод. Мы стали голодать. В письме к бабушке от 9 ноября 1917 года я прямо писала: «Есть хочется безумно. Теперь нам дают по одному кусочку хлеба. В прошлом году кто сколько хотел, столько брал. В на­чале этого года давали по два, а теперь по одному». Иной характер приобрели гостинцы излома. Вместо пирожных, пе­ченья, конфет и фруктов нам стали приносить бутерброды, пироги, хлеб. Однажды мама Оли принесла в баночке нарезанную кусочками селедку с луком и постным маслом. С каким наслаждением мы ее ели! Позднее, если у нас были деньги, нас стали выручать девушки: они охотно покупали нам в ближайшей лавочке хлеб, яйца, сахарный песок. В кружке (а у каждой из нас была своя кружка) мы стирали яйца с саха­ром (гоголь-моголь), всыпали в кружку ложечку сухого ячменного кофе и с удовольствием ели. Это было вкусно и утоляло голод. 

Роскошное подношение. Однажды днем в классе за партами почему-то сидели всего лишь пять-шесть девочек, в их числе я. Каждая была занята чем-то своим. Одна девочка ела хлеб. Наталешка судорожно ходила через весь класс – от двери к окну и от окна к двери, то и дело поглядывая на девочку, евшую хлеб. «Сейчас сделает ей замечание, -подумала я, – в классе не едят… И вдруг меня осенило: «Господи! Да она сама хочет есть!» Я встала, подошла к ней и тихо спросила: «Наталья Николаевна, вы голодны?». – «Да, – ответила она просто, – я с удовольствием съела бы кусочек хлеба…». У меня был хлеб. Я быстро подошла к своему шкафчику и отрезала ломтик хлеба. Две девочки, догадавшиеся, в чем дело, поспешно под­бежали ко мне, и одна из них посыпала ломтик сахарным песком. Я по­ложила его на лист чистой белой бумаги и поднесла Наталешке. Она взя­ла его и тотчас стала есть, а я, сев на свое место, с удовольствием смотрела, как Наталешка поглощает наше роскошное угощение. 

Гостьи из Петрограда. В нижнем коридоре института стали мелькать девичьи фигурки в пла­тьях незнакомого густо-голубого цвета. Оказалось, из Петрограда привезли к нам воспитанниц Смольного института. Смольный, ставший штабом Октябрьской революции, был занят Петроградским Советом в августе 1917 года. В здании института еще жили классные дамы и воспитанницы, не разъехавшиеся на каникулы. Снача­ла их перевели в Ксеньинский институт, 55 в Петрограде, а затем девочек-сирот отправили к нам в Харьков. Вероятно, это было в декабре 1917 года. Я была в IV классе. 

Вскоре смолянок переодели в наши платья и распределили по классам. В наш класс пришло 15 девочек. Мы встретили девочек Смольного очень тепло. Я и Оля пережили настоящий взрыв гостеприимства и радушия. В два-три дня были поглощены все наши запасы съестного. Разговорам не было конца. Платья голубого цвета в Смольном носили в младших классах, в старших – тем­но-красные. У нас, включая III класс, носили зеленые, два старшие – темно-красные (бордо). Вечером Оля сказала мне: «Знаешь, смолянки говорят, что самые симпатичные девочки класса – Тала Морозова и Оля Феттер. Эта похвала меня тронула очень мало. Наше радушие было непосредственным и бес­корыстным душевным порывом, выражением радости новизны и дружес­кого общения. Но в течение нескольких дней я часто ловила на себе светящийся лас­ковый взгляд девочки-смоляночки Иры Волковой. Я смущалась и отво­рачивалась. 

Вскоре мы узнали, что Смольных институтов было два: Николаевский и Александровский. Николаевские высокомерно считали Александровс­кий ненастоящим Смольным. Нам же было все равно. Все были такие же девочки, как и мы. Александровских, между прочим, к нам прибыло значительно больше, чем Николаевских. С приездом смолянок в нашем классе произошла одна неожиданная перемена. Наталью Николаевну, нашу Наталешку, заменила классная дама из Смольного – Ольга Максимовна Яржембская. Она, между про­чим, была сестрой одной из смолянок нашего класса – Вари Яржембской, о которой я уже упоминала. Ольга Максимовна, мало похожая на сестру, была очень молода и внешне очень привлекательна. Немного выше среднего роста, стройная, с чудесными светлыми волосами и карими глазами, она держалась с изящной простотой и приветливостью, но час­то казалась задумчивой и озабоченной. Мне она очень нравилась, я часто подходила к ней и однажды даже показала ей фотографии моих родных. Наталья Николаевна должна была вместо умершей Катерины Ива­новны («Кочерги») охранять наш ночной покой. Помню, как мне было грустно смотреть на нее, когда она в первый раз вошла в дортуарный ко­ридор в скромном ситцевом халатике с двумя белыми подушками под мышкой. 

Дружба, овеянная поэзией красоты. Однажды вечером, собираясь выйти из класса, я подошла к двери и только что хотела взяться за ручку, как дверь резко распахнулась и ко мне из коридора, необычайно взволнованная, бросилась Оля. «Васенька, Васенька! – громко восклицала она, плача и смеясь одновременно и не­рвно притоптывая ногами. – Васенька! Там девочка! Какая девочка!» Крайне удивленная и даже немного испуганная, я серьезно взглянула в лицо Оли. Глаза ее, широко раскрытые, были полны слез и сияли радостью. Я вышла в коридор. У окна стояла небольшая группа незнакомых де­вочек, очевидно, младшего класса. Не нужно было присматриваться, чтобы решить, какая девочка привела Олю в столь бурный восторг. Де­вочка была действительно очаровательна. Небольшого роста, с хорошо развернутыми плечами, на которых на стройной шее стояла темноволо­сая головка с карими глазами под тонкими дугами бровей, с тонким, слегка опущенным вниз носом и изумительного матового тона кожей липа, она была прелестно хороша. С левой стороны верхней губы чернела ма­ленькая родинка и такая же на правой щеке, придавая неожиданную пи­кантность юному личику. Ее лицо не было классически правильным, но его черты сочетались так гармонично, что оно казалось неповторимо прекрасным. А я, небольшая ещё девочка, почувствовала в этой чужой девочке какую-то внутреннюю притягательную силу, отражавшуюся в вы­ражении ее лица. Вероятно, именно это прежде всего так остро почув­ствовала Оля. 

Девочка была воспитанницей Смольного института (Александровско­го), недавно прибывшего к нам из революционного Петрограда. Она была ученицей VI класса, то есть на два класса младше меня. Звали ее очень просто: Катя Фещенко. Я не помню, как началось наше сближение. Вероятно, с первой же встречи. И уже скоро, если наши классы шли одновременно парами по коридору, мои глаза тотчас отыскивали Катину фигурку, а ее глаза нахо­дили меня. Мы кивали друг другу головой и улыбались. Я не могла не любоваться Катей. Однажды я шла по коридору мимо ее класса. Дверь была приоткрыта, Катя сидела прямо против двери и вышивала. В ее позе было столько непринужденного изящества, что я невольно замедлила шаги, любуясь ею. 

У нас в институте не было принято заходить в чужой класс. Только сестры иногда навещали друг друга. И вот скоро стало нашим обычаем встречаться в «малютке», а чаще в умывальной комнате нижнего дортуа­ра. Я приходила с Олей, Катя – со своей соседкой по парте – Варей. Варя радостно улыбалась, очень довольная новым знакомством, общением с девочками старшего класса. Но Варя скоро исчезла. Очень удивила меня и Оля, восторженно встретившая Катю, но вскоре отошедшая от нас. Я же продолжала встречаться с Катей, иногда специально вызывая ее из класса в умывальню.

 Вскоре я узнала, что Катя – моя ровесница. Ей было, как и мне 13 лет. Но я была двумя классами старше, и это создавало известную ди­станцию между нами. Я держалась просто и дружественно, но мы были на «вы» и свое «старшинство» я чувствовала постоянно. В ответ на мои осторожные вопросы Катя рассказала мне, что она – круглая сирота, что своих родителей она потеряла очень рано и воспиты­валась у «богатого дяди». Потом ее отдали в институт, и вот она – здесь… Я как-то спросила, где сейчас ее дядя, в Петрограде ли он. «Нет», – ответила Катя так тихо, что я почувствовала невозможность дальнейших расспросов. 

Из повседневных разговоров случайно запомнился один. В это время в институте было трудно с обувью, и я носила собственные полуботин­ки. Как-то я радостно сказала Кате, что скоро нам выдадут новые казен­ные ботиночки. «А мне очень жаль, – сказала Катя, улыбаясь… – Ваши полуботиночки оставляют открытой часть белых чулок, и я всегда издали узнаю вас по белой полоске…». Мне было приятно, что она радуется встре­чам со мной. Как-то вечером, когда из-за отсутствия света было невозможно делать уроки, мы собрались в большом зале – танцевать. Оли почему-то не было. Ко мне подошла Катя и крепкой, властной ручкой обняла меня за талию (мне показалось это немного дерзким), и мы поплыли в общем круге валь­са. Так две неглупые девочки и целый ряд других, не думая, почему нет света, почему, вместо того, чтобы готовить уроки, они танцуют при свете огарка, совсем не представляли масштабов произошедшего за стенами их здания. И поэтому они всецело во власти своей юности, своих непосред­ственных отношений, увлечений и симпатий. «Дружба, овеянная поэзией красоты, – сказала я как-то о наших отношениях. Но когда корабль Смольного института уплыл в неизвестность, я с тревогой думала о судь­бе этой чужой девочки, девочки редкой красоты, обаяния и так бесконечно одинокой. Как сложилась ее судьба?» 

С особой теплотой наша героиня вспоминала праздничные дни, среди которых – Татьянин день: «Зимние каникулы – первые в учебном году – у нас заканчивались 8 января. Позади было Рождество, Новый год, Крещение. 8 января мы должны были явиться в институт. А 12 января был день моих именин – Татьянин день. Дома их всегда праздновали. И вот в первый год моего пребывания в институте, придя 12 января после завтрака в класс и ничего не подозревая, поднимаю крышку моей парты, я с удивлением вижу пачку разноцветных открыток, красиво перевязанных цветной лентой. Это были поздравления моих одноклассниц. Я была очень тронута. Оказывается, это была давно сложившаяся традиция, и я, новенькая, не была ею обойдена. У меня до сих пор сохранилась единственная открыточка моей одноклассницы Любы Святогор-Штепиной – «подруги по классу». В этот день именинница угощала класс тортом, присланным специально родными. Именинницу заранее отпускали в столовую, чтобы она могла перед обедом разложить торт по тарелкам. Классной даме всегда отрезали наибольший кусочек. Татьян у нас в классе было двое или трое. Помню Таню Игнатович. Тося Косюра тоже, кажется, была Татьяной. Таким образом, тортов было у нас в изобилии. 

…12 января 1920 года был день моих именин – Татьянин день, и я с утра надела свое «праздничное» платье – институтскую форму. Это вызвало крайнее неудовольствие мамы. Она и все семейные не поздравили меня. Поздравили только чужие. Я почти весь день проплакала. Когда я узнала, что наш институт в Новороссийске, я стала просить папу отвезти меня в институт. Папа сказал, что это стоит пять тысяч рублей, а таких денег у нас нет и что мне лучше поступить в реальное училище. Я разыскала это училище, но о зачислении девочки, не имеющей никаких документов, да еще в середине учебного года, не могло быть и речи». 

…Поздней осенью 1920 года наша семья переехала в Краснодар, и в январе 1921 года я уже училась в единой трудовой советской школе. Я зачислилась в последний, 9-й класс, пропустив, таким образом, около полутора лет среднего образования». 

В 1921 году Т.Г. Морозова окончила Единую трудовую школу, и тотчас поступила на работу, сперва в канцелярию одного из батальонов курсов, а затем учительницей в детский дом, который был создан при тех же курсах, где работал её отец, для детей голодающего Поволжья. Одновременно подала заявление в Кубанский институт народного образования. После легких колебаний между историческим и филологическим факультетами Татьяна Григорьевна выбрала последний и никогда в этом не раскаивалась. С осени она стала учиться, совмещая занятия с работой. Но едва начались занятия в новом учебном году, как отцу предложили более ответственную работу – в Москве. 29 октября 1922 года в дневнике была сделана запись: «Мы переехали все в Москву, папу перевели по службе». Он стал преподавателем знаменитой школы «Выстрел», на лекциях которого бывал будущий маршал Василевский. Он упоминает об этих лекциях в своей книге воспоминаний.

В 1922 году Т.Г. Морозова перешла на педагогический факультет 2-го МГУ (ныне МПГУ), где училась у профессора Николая Кирьяковича Пиксанова (31.03/12.04.1878-10.02.1969, Богословское кладбище Санкт-Петербурга). С 1926 года, после окончания университета, работала в школах Москвы и Казахстана. Во время Великой Отечественной войны Татьяна Григорьевна преподавала в Башкирском педагогическом институте (первый учительский институт был создан в 1909 году; в 1919 году он был преобразован в институт народного образования; с 1923 года получил название «Практический»; в 1929 году на его базе был создан БГПИ имени Тимирязева; преобразован в 1957 году в БГУ; в 2000 году переименован в БГПУ; с 2006 года – Башкирский государственный педагогический институт имени М. Акмуллы). Вместе со студентами Татьяна Григорьевна Морозова выезжала на уборку урожая.

В 1945 году в МГУ Татьяна Григорьевна защитила кандидатскую диссертацию по теме «Философская проблематика в творчестве В.Г. Короленко». С 1955 по 1957 год по направлению Министерства просвещения читала в Китае лекции по русской литературе, проводила занятия с аспирантами Шанхайского института русского языка. С 1966 по 1982 год работала на кафедре русской литературы МГПИ имени В.И. Ленина.

Татьяна Григорьевна Щерба – автор более 50 работ по истории русской литературы, составитель сборника «В.Г. Короленко в воспоминаниях современников» (М., 1962). Фрагменты воспоминаний Т.Г. Морозовой печатались в журнале «Новый мир» (№8, 1995), целиком – издательством «Новое литературное обозрение».

С 1983 года Татьяна Григорьевна на пенсии. Проживала в Москве в доме №44 (корпус 4) по 11-ой Парковой улице.

Т.Г. Щерба была награждена медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945гг.», «Ветеран труда», юбилейными медалями.

Татьяна Григорьевна Щерба скончалась 16 февраля 1997 года. Покоится на Введенском кладбище, рядом со своими родителями, братом и сестрой.

Источники:

https://cyberpedia.su/9x14ba9.html

https://search.rsl.ru/ru/record/01004914508

-Т.Г. Морозова. В институте благородных девиц // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. – Москва, 2003. – С. 421-422.

https://www.liveinternet.ru/users/institytka/post402033447/

https://magazines.gorky.media/novyi_mi/1995/8/v-institute-blagorodnyh-devicz.html

https://zabytki.in.ua/ru/2089/institut-blagorodnykh-devits-v-kharkove

-Фигнер Вера Николаевна. Институт благородных девиц: Антология

https://biography.wikireading.ru/hyfexlmaLg

https://mobi-scripts.ru/stati/5485-morozov-grigoriy-fedorovich.html

http://www.hrono.ru/biograf/bio_m/morozovgrfe.php

http://www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-51732.ln-ru

 

 

Материал подготовили:

В.Ф. Березин – советник при ректорате, заместитель председателя Совета ветеранов МПГУ,

подполковник в отставке, ветеран военной службы, ветеран боевых действий (Адрес ЭП: berezin@mosk.ru);

А.Е. Хлудов – главный хранитель музейных предметов Музея истории МПГУ.

 

 

14 / 01 / 2022

Показать обсуждение